— А почему так?— не утерпела, спросила Минсылу.
— Трудно сказать, — замялся, ушел я от ответа.— Скорее всего, что на другой день с подобными объявлениями обратятся сотни, тысячи людей.
— Если футбол, так специальная газета,— усмехнулся Хлыстунов,— не считая чисто спортивной. И в других газетах про футбол, и по телевидению. Правительственные сообщения, сообщения о начавшихся войнах откладывают из-за затянувшихся футбольных матчей. Своеобразный наркотик…
— Ну ладно, к нам такое отношение,— возбужденно прервала его Минсылу,— Наши заслуги перед страной не так уж велики, наоборот — пока она нас кормила и одевала. Но фронтовики! Порой такое же отношение к ним, когда они пытаются найти потерявшихся детей.
— С каждым годом их все меньше,— неожиданно горячо поддержал ее Хлыстунов. Он постоянно поражал меня своей реакцией, своей манерой говорить: безучастно-пресно, когда вроде бы надо загореться, и наоборот…— И все уже пожилые, с целым набором болезней. Они пришли с войны счастливые: голод — мы не такое видели, разруха — построим, все те невзгоды были ничто по сравнению с войной. Они не могли знать, что она еще впереди, эта страшная боль. Что потом она вылезет и в нас, детях… Я бы что сделал. В День Победы собрать бы их всех, оставшихся в живых,— и по улицам, по цветам. А они в большинстве случаев в одиночестве, наедине с болезнями. А мы шумно пьем за их здоровье. Опять-таки праздник получается больше для нас, а не для них.
— В День Победы решили всем им преподнести подарки,— усмехнулся Егор,— Чем не хорошее дело? Но чем это кончилось? По крайней мере, в нашем городе. Торгаши, сообразив, моментально припрятали под прилавки, что получше, выставили все залежавшееся. Например, у тестя на работе все ветераны получили дважды уцененные транзисторы, а в паспортах — штампы этой двойной уценки.
— Но делают же так — по улицам с цветами,— возразил Хакимьян,— в том же Волгограде.
— А надо, чтобы везде,— сказал Хлыстунов.— А то ведь чествуем еще непременно только тех, кто с орденами. А в первые месяцы войны орденов почти не давали, не до орденов было. В том же Волгограде — только кто оборонял этот город. А теперь нужно перешагнуть через это. С каждым днем их все меньше. Почему мы стесняемся? В этот святой день бросить цветы под ноги старым больным людям, чтобы они шли, а мы бросали и бросали цветы. Это не столько для них, сколько для наших детей, чтобы они хоть по их глазам догадывались, что такое война, какой ценой досталась Победа. А они достойны этого все, хотя бы только потому, что видели глаза в глаза эту страшную войну. Не усмехайся, Егор. Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты о тех, что, потрясая книжками ветеранов, оттесняют старушек в очередях? Кто присваивает чужие ордена?
— Может, и так,— усмехнулся Егор.— Кстати, эти бедные старушки — разве не участники войны? Кто работал в тылу по двенадцать часов, недоедая и недосыпая, за себя и за ушедших на фронт? Кто впрягался в плуг и борону, когда не выдерживали даже лошади? Кстати, у большинства из них тоже есть награды — медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Разве они не участники войны, потерявшие мужей и сыновей и мыкающие одинокую старость?
— Но ты же прекрасно знаешь, что их немного, этих… оттирающих,— убежденно сказал Хлыстунов,— Я бы даже так сделал: не только по великим праздникам, но чтобы каждое воскресенье шел по улицам духовой оркестр и играл — и поднимались бы с кроватей старые солдаты. Даже безнадежные. И бросали бы костыли, ползли и прыгали к окнам. Это действовало бы лучше врачей. В этом возрасте врачи уже плохие помощники. И молодые бы не забывали…
— И это превратилось бы в обыкновенную формальность,— снова усмехнулся Егор.
— Нет, Егор… По себе знаю. Лежал я как-то в клинике одного научно-исследовательского института. Совсем уже загибался. И рядом такие же. И вдруг за окном военный оркестр: «Прощание славянки». И все мы по подоконникам — и кто мог, и кто не мог. А кто совсем не мог, кричат: «Откройте окна!»
Егор не ответил, он отошел к репродукции иконы Богоматери Владимирской, прикрепленной кнопками в простенке. Точнее, это был лишь фрагмент иконы — два лица крупно.
— Что, Рита, в бога верить стала?— спросил он.
— Увидела в журнале и вырезала,— сказала Минсылу,— Глаза у нее такие… как вам сказать… Не умею… Словно мать она на всех смотрит. Жалеет всех нас, понимает… Не просто мать, а всем нам мать…— смутилась она.
