Спирин ждал, что я скажу на это, а я молчал.
Он ждал, что я непременно что-нибудь скажу в ответ, а я молчал.
— Ну что ты молчишь?— не выдержал он.
Но я лишь пожал плечами.
— Я не хочу, чтобы между нами были неясности,— тогда сказал он.
— Ты спрашивал когда-то, получится ли из тебя настоящий журналист,— начал я.— Можешь обижаться, но если для тебя все еще важно мое мнение, скажу тебе откровенно: я начинаю бояться, что настоящего журналиста из тебя не получится.
— Это почему же?— усмехнулся Спирин.
Пишешь ты бойко, но ведь этого мало. Опасно, что в тебе появилась самоуверенность, легкость, категоричность. Ты не заметил, что все хорошие журналисты хотя бы нашей газеты — люди в той или иной степени больные? Или ущербные. Это далеко не случайность. Потому что настоящими журналистами могут быть только люди с обостренной совестью. А почему вообще люди становятся журналистами? Потому что обостренно на фоне своего собственного несчастья, нездоровья чувствуют несчастье других. Бывает и иначе: по причине обостренной совести раньше времени изнашивают себя. Еще ни один равнодушный человек не стал хорошим журналистом. Он может гладко, профессионально писать, но настоящим журналистом он никогда не станет. Потому что журналистика, что и писательство, это не профессия, это — обостренная совесть. А совесть проверяется на таких вот с виду незаметных вещах, как поиск Хлыстунова.
— У тебя все?— спросил Спирин.
— Спроси каждый себя, способен ли ты помочь чужому горю, чужой беде, когда у тебя самого беда, когда у тебя счастье, которое вот-вот может упорхнуть. Сколько ни крути, в конце концов только этим определяются человечность и доброта, память о прошлом и долг перед будущим. Сознаюсь сразу, что я тоже оказался в полную меру не способен на это, хотя и не считаю себя человеком равнодушным,— Я усмехнулся,— Мало того, вроде бы сегодня даже пострадал за это. Ну а чем я ему помог? Заказал за счет редакции несколько телефонных разговоров, сам позвонил в несколько мест — и все… Знаешь, когда мне было больше всего стыдно? Пошли мы с ним как-то вместе в столовую. Ну взял я поесть, как обычно, не какой-нибудь там роскошный обед, да какой роскошный обед можно взять в нашей столовой: салатик, первое, второе, чай — так около рубля. А потом около кассы нечаянно взглянул на его поднос: пустой двойной гарнир картофельный, четыре куска хлеба, чай. Потом я сидел рядом с ним за столом и давился своим обедом. Он растягивает на эти вот поиски свою инвалидскую пенсию. Вот и ходит бледный, что его качает.
— Ты предлагаешь всем жить, как он?— спросил Спирин.
Я с сожалением посмотрел на него, он не понимал или не хотел понимать меня.
— Нет,— сказал я,— я не к тому, что непременно нужно недоедать. Впрочем, ты прекрасно понимаешь, о чем я, просто юродствуешь. Я к тому хотя бы, что достаются нам эти деньги нелегко, а тратим мы их… Мы уже говорим, хороший или плохой город, в зависимости от того, что есть на прилавках его магазинов. Мы не заметили как постепенно во главу угла мы поставили живот. «Как там Москва, столица наша?» —«Да с мясом в этом году плоховато». Посмотри на улице на людей, половину из них разнесло от переедания. Понимаешь, мы все больше живем ложными ценностями. И происходит обесценивание истинных. И это — мы, которые еще только вчера столько натерпелись. Мы — у кого духовное всегда было выше живота, даже в самые беспросветные времена. Да иначе мы бы уже давно бесследно исчезли в истории, не спасли бы Европу от Чингисхана и Батыя, а Азию — от Гитлера. Да что Азию — весь мир!.. Рано или поздно мы придем к этому — сознательному самоограничению. Сейчас я говорю о человечестве в целом. Иначе мы погибнем. Задохнемся в собственном дерьме. Из-за лени думать мы уже почти уничтожили биосферу, забывая, что мы — часть ее. А когда погибает целое, погибает и часть. Куда мы так, без оглядки, торопимся? Человечество больше всего нуждается в скамеечке — сесть и наконец подумать. Это Эйнштейн сказал… И еще одно. Вот мы говорим о памяти: никто не забыт, ничто не забыто. А спросил Хлыстунов, я и ответить не смог — не только где погибли или пропали без вести шесть моих дядей, но даже где воевал отец, где был ранен, за что получил орден Красной Звезды. Вроде бы все знал об отце, а спросил Хлыстунов, и я неожиданно признался себе, что я ничего о нем не знаю.