— Прости, но ты сам себя поставил по другую сторону.
— Но я ведь тоже из этого поколения, и отец у меня тоже фронтовик, и по больницам я не меньше тебя.
— Вот это-то меня больше всего и удивляет. Принадлежность к поколению определяется не только датой рождения, а моральной ответственностью, болью за его судьбы. Откуда в тебе эта черствость? Даже не черствость, даже черт знает что, даже не знаю, как это назвать. Вот ты говоришь, что ты даже больше меня по больницам, но тогда ты бы должен понимать других, а у тебя даже сочувствия нет к ним, потому что они ниже тебя по служебной лестнице. Мало того, всеми силами стараешься отделаться от людей, кто часто бывает на больничных, от кормящих матерей…
— Но редакция в конце-то концов должна работать ритмично,— не дал он мне договорить,— как завод, как фабрика. Если не в полную силу работает один, за него приходится работать другому.
— Но они тоже где-то должны работать. Та же фабрика существует для людей или люди для фабрики? Странная получается картина, мы кричим об облегчении труда женщин, о помощи кормящим матерям, о сокращении их рабочего дня и в то же время стараемся отделаться от них в так называемых интересах дела.
— Опять ты о своем,— Редактор в явном волнении прошел из конца в конец кабинета.— Ну, вот что… Я тебя по-человечески прошу не мешать мне работать. Да, я не журналист…
— Дело не в этом, журналист ты или не журналист.
— В конце-то концов, я не напрашивался сюда, и совсем не об этом я мечтал, меня взяли и заставили, назначили, понимаешь?! Да, может быть, я не на своем месте, но дай мне спокойно работать. Честно тебе признаюсь, мне нужно какое-то время: год, два — если хочешь, для служебной биографии,— и я уйду. А пока — год, два — мне нужно поработать, и без всяких ЧП. Такой дурак, как Стрелков, это понимает, а ты не можешь понять. Освободится место в аспирантуре, и я уйду в науку.
— В науку?— вырвалось у меня.
— Ну как тебе сказать,— смутился редактор. И мне стало неловко за себя.— Защищу диссертацию, чем я хуже других, и буду преподавать философию в каком-нибудь вузе. Это ты не можешь понять, что с нашим здоровьем не до витания в облаках. А у меня оно не лучше твоего, да и в отличие от тебя трое детей. Так что, прошу тебя, пойми меня… Хоть немного…
Я молчал.
В это время в помощь мне зазвонил телефон. Редактор взял трубку.
— Да… Хорошо… — устало говорил он в микрофон. По его лицу я видел, что звонок был не из приятных.
Стараясь погасить вдруг охватившую меня неловкость, я зачем-то сосредоточенно тер пальцем по столу.
— Вот видишь,— положив трубку, вздохнул редактор,— младший опять затемпературил. В аптеку надо заехать. Тебя не подвезти?
— Нет, я еще поработаю,— машинально вырвалось у меня.
— Ну смотри, тогда до завтра!— Он устало стал собирать бумаги со стола.
Вот, в общем-то, и вся история, которую я вам хотел рассказать. Вы скажете, у нее нет конца. Но я тут ни при чем — у нее и в жизни нет конца…
Как-то заглянул ко мне бывший инженер, пенсионер-краевед Дмитрий Иванович Лунин. Я очень обрадовался ему.
— Что же это вы так долго не заглядывали?— спросил я, усаживая его в кресло.— А я часто вспоминал вас.
— Да все дела! — развел руками Лунин. Было видно, что он рад, что я ему рад.— Переезжал на новую квартиру, пока картотеку свою в порядок привел. А сейчас снова в архивах засел. И вот по пути наконец-то к вам нашел время забежать справиться о здоровье и поделиться радостью. Я все-таки установил, кому принадлежал дом под номером сорок восемь по бывшей Большой Успенской. Коллежскому асессору Добужинскому Ивану Михайловичу. Стоимость недвижимого имущества по городской оценке тысяча рублей. Так что на сегодняшний день я установил всех домовладельцев середины прошлого века по Большой Успенской.
— Поздравляю!— искренне сказал я. Я на самом деле рад был его успеху. Я преклонялся перед его подвижничеством: все свободное время он убивал на бескорыстный краеведческий поиск.
— Но на этого Добужинского я убил почти два месяца!— восторженно сокрушался Лунин,— И никто ведь не представляет, что это за труд. А вы оцените, потому что вы сами пытливый краевед… Я хотел с вами вот еще о чем поговорить. Это касается, правда, больше не вашей газеты. И вас, я думаю, должно волновать. Я собираюсь официально выступить по этому поводу. Когда печатается некролог, не указываете почему-то дату смерти: «ушел из жизни», «скончался», и все. А когда именно — точную дату почему-то не указываете. Потом же, как мы сейчас, люди будут искать. Что, считать за день смерти дату выпуска газеты?
