— Идемте к нам. У нас свежая рыба. А мы в маршрут уходим, все равно пропадет.
Мы попробовали отказаться, но не получилось, да и не хотелось обижать хороших ребят.
Когда вернулись в свой барак, я почувствовал, что меня начинает мутить. А в желудке творилось вообще что-то невероятное, словно его набили чем-то очень тяжелым, и это неведомое тяжелое постоянно ширилось, пучилось. Стало трудно дышать. С каждой минутой мне становилось все хуже. Мне даже казалось, что у меня начинают выдавливаться из орбит глаза. Я вспомнил, что читал где-то, как подмоченным горохом однажды разорвало океанский пароход.
Около нас возятся Саша и санбрат.
— Ишь чего: я им сказал, — оправдывался санбрат. — Если я сказал, что можно поесть, это еще не значит, что нужно жрать до отвала. Что, не знаете, что ли? Дети, что ли?
— Толкай пальцы глубже, толкай, — стоит надо мной на коленях Саша Никонов. — Чтобы все до конца выдрало. Вот так! Молодец! Еще! Ничего, первый раз голодают.
— Первый раз, — бурчит санбрат. — А могло бы стать, что и последний. Вот пришел бы вовремя катер, ушел бы с Марковым в партию, сдохли бы оба.
Мы с Кястутисом лежим над корытом, которое специально для нас приволок из экспедиционной бани Саша, и изливаем в него потоки недавно столь обольстительной пищи. В промежутках кисло улыбаемся друг другу.
— Ну, ладно, пришла бы в Вильнюс телеграмма: умер в тайге от голода — ладно, — пытается Кястутис острить. — Даже романтично. А это: умер от обжорства. Позор.
А санбрат снова и снова заставляет нас до темноты в глазах пить какую-ту противно теплую жидкость.
«ЖДИТЕ НАС, НЕВСТРЕЧЕННЫЕ ШКОЛЬНИЦЫ-НЕВЕСТЫ, В МАЛЕНЬКИХ АСФАЛЬТОВЫХ ЮЖНЫХ ГОРОДАХ…» Не зря придумали пословицу: «Нет ничего хуже — ждать да догонять». В другое время, может, был бы только рад — вот так, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь, — поваляться с неделю в бревенчатом тихом бараке где-то на краю света. Но сейчас я не могу найти себе места; меня гнетет бесполезно проводимое здесь время, к тому же два месяца назад я отправил письмо в родной город, и мне нужно, как можно скорее, туда.
Слоняемся по бараку из угла в угол, уже в который раз рассматриваем наклеенных на необструганные бревенчатые стены журнальных красавиц. По-прежнему все кругом занавешено то дождями, то туманом.
По вечерам Щербатый все так же равнодушно смотрит в окно, пока ночь снова не затягивает его грязным занавесом, потом отворачивается к стене и начинает храпеть. Но сегодня куда-то пошел, принес бутылку спирта.
— Санька, стаканы давай. Закусить что-нибудь найди.
— Что это за праздник у тебя сегодня, Макарыч? — усмехнулся Саша.
— Сопляк ты еще, чтобы надо мной зубы скалить. Пра-а-здник! Девять ден сегодня Маркову. И никому дела до этого нет. Давай стаканы. Присаживайтесь, — повернулся он к нам с Кястутисом. — Тоже не сиделось дома. Ну ладно, других нужда загнала сюда, а вас-то что? Нашли, где веселье искать. Век бы не видел этой проклятой Камчатки. — Он сплюнул на пол и распечатал бутылку.
— Вот тебе и десятиклассницы, Женька! — сказал он и залпом опрокинул стакан. — Все пел: «Ждите нас, невстреченные школьницы — невесты, в маленьких асфальтовых южных городах».— Щербатый угрюмо хлобыснул кулаком по столу: — Правильный был мужик. Справедливый. Не мог спокойно сидеть, когда ребята его голодают. Не дождался катера — в шторм пошел на глиссере. Вон ведь как рассудил: только два плацкартных места — на носу лодки, на поплавке, и на круге — третий лишний. У одного куча детей — это про Васильича, другой еще ни хрена в жизни не видел, я, мол, начальник, мне все равно отвечать. Раздал им свою одежду. Может, мол, хоть они спасутся, — а сам ко дну. Да и один, мол, я. Мать умерла в прошлом году, а отец на фронте погиб. Жалко! Справедливый был мужик, хоть и молодой. Своих ребят в обиду не давал. Оттого и погиб. Другому наплевать бы, что они там без жратвы. Тем более, что инструкция на его стороне: нельзя плыть в такую погоду… Пойдем, еще у начальника спирт просить. По такому случаю он обязан дать.
На другой день я пошел к начальнику экспедиции узнать насчет оказии. Он даже не поднял головы на мое приветствие. На подоконнике перед ним лежала голубая спортивная шапочка — все, что осталось от Евгения Маркова…
Над нами — если чуть поднимутся облака или туман — словно занесенный меч, тревожно напряженная громада Кроноцкого вулкана. Его кратер забит льдом.
