Река Коронка — узкая, вырывающаяся из Кроноцкого озера в Тихий океан. Ревущая зеленая стремнина. На меня она действует гнетуще. В нее смотришь, как кролик в пасть удава, и не можешь оторвать глаз, но зачем-то снова и снова идем к ней. Кроноцкая рушит всякое представление о реках. До этого мне приходилось встречать реки задумчивые, ласковые, грустные, угрюмые… А у нее вообще нет характера. Мертвый, опустошающий душу грохот, несущийся из вечности в вечность, — кажется, что всего несколько минут назад прорвалось озеро и еще через несколько минут оно все выплеснется в океан, — но за века, наверно, ни на сантиметр не убыло озеро, ни на сантиметр не прибыл ленивый океан. Кроноцкое рушит всякое представление о времени: озеро не убывает потому, что постоянно пополняется реками и дождями, а у твоего времени нет резервов. Оно вот так и выплеснется за несколько мгновений из вечности в вечность — время, брошенное тебе безжалостной судьбой. Да и то в любую минуту может оборваться, как оборвалось у Маркова. Оно слишком мизерно, время, отпущенное тебе, но грохочет так же неумолимо, как и этот поток, но только бесшумно, а потому еще более страшно, а ты никак не можешь вырваться отсюда, от забытых в веках и туманах вулканов.
Опираясь на палку, Кястутис смотрит в гудящую воду.
— Наверно, нужно уходить из жизни, как Женя Марков. Мне и раньше приходила эта мысль, а теперь вот… Я не хочу, чтобы кто-то из близких видел мое мертвое тело. Не знаю, почему, но я не хочу этого… Может быть, когда почувствуешь свой конец, куда-то нужно уезжать, уходить. Может быть, к кратерам вулканов. Или в океан. Вспомни обычай моряков… Чтобы было только письмо. Словно ты растворился в вечности. Словно ты не умер, а далеко и надолго уехал…
Вверх по Кроноцкой поднимались гольцы — на нерест. Пока на чужой. Хищными стаями набрасываются они на нерестилища горбуши, кеты, кижуча, жадно поедая их икру, как бы спасая природу от перенаселения, и только потом, глубокой осенью, чуть ли не перед самым ледоставом, отложат икру сами. Серебряными стрелами бросались они вверх по порогу, стремились преодолеть его — порог отбрасывал их назад. Они напряженно бросались снова и снова.
— Ты, пожалуй, прав, — наконец откликнулся я. — За какие-то полмесяца до Камчатки в тайге при мне умер человек… Это было на Урале, там, где я раньше работал в пещерах. На сорок километров вокруг больше никого не было, и несколько дней мне пришлось с ним спускаться вниз по реке — до первой деревни. Я тогда впервые подумал об этом… Умер бы он без меня, может, потом мне кто-нибудь сказал: «Помнишь того здорового мужика в экспедиции, Абугали? Умер он»,— и у меня было бы что вспомнить о нем. В конце концов, неважно — плохое или хорошее. А за эти несколько дней, что я тащил его, он умер для меня полностью. Просто дурно пахнущий труп. И больше ничего. И ничего я к нему больше не испытывал — ни жалости, ни сочувствия. Мне даже было как-то неловко от этого. Абсолютное равнодушие. Просто дурно пахнущий труп, который по каким-то причинам нельзя бросить. И даже сейчас, когда уже прошло несколько месяцев, кроме холодного равнодушия, охватившего меня тогда, я ничего не могу вспомнить.
— Ты же говорил, что экспедиция давно развалилась.
— Да, давно… В последнее время мне не очень весело жилось. Вот перед Камчаткой я и надумал проведать места, где когда-то был счастлив. Взял командировку поближе к тем местам. Сделал редакционные дела и скорее туда. На попутной машине, потом километров пятьдесят глухим лесом пешком. Пришел — и только погубил все в своей памяти. Избушку кто-то сжег, только куча головешек, заросших крапивой. Пещерная пропасть, в ожидании которой раньше всегда волновался, показалось не то чтобы зловещей, но какой-то озноб пробежал по телу. Ни за что сейчас бы я не пошел туда. И все вокруг было не то. Все это, оказывается, жило, пока рядом были ребята, пока была работа, — а тут вдруг все погибло… И еще этот мужик. Так и умер у меня на руках. Что мне странно до сих пор: отнесся я к этому совершенно спокойно. Только какое-то оцепенение наступило. Потом как бы очнулся: сижу и бросаю камешки в реку, он рядом лежит, мертвый, на берегу бродит ворона, орет перед дождем, кругом лес, тишина, погода хмурится. И совершенно не думаю, что буду делать.
Потом смотрю: сверху по реке лодка. И опять как-то равнодушно наблюдаю за ней. В лодке двое, увидели меня, стали подгребать. Приткнулись. Поздоровались. Сели рядом.
