И он стал достоянием миллионеров и гангстеров, которые ради моды перекупают и переворовывают его друг у друга. Вот об этом стоит задуматься.
Почему творчество многих великих принадлежит гангстерам и миллиардерам? Хотя, впрочем, это одно и то же — миллиардеры — это те же гангстеры, только узаконенные.
Но к чьей же совести мы тогда должны взывать? К честным людям, ненавидящим войну, всякое насилие? Но они и без этого ее ненавидят.
К тиранам? К фашистам всевозможного толка? К Мао Цзе-дуну? Но они всегда книги жгли, жгут и будут жечь на кострах. Книги даже своеобразно помогают им в качестве факелов поднимать воинственный дух солдат.
Все тираны начинали с костров из книг.
Может быть, все мы несколько наивно смотрим на роль искусства в прогрессе человечества, в его пути в неведомое будущее? Может, мы слишком многое ему, искусству, приписываем? Выдаем свои мечты за действительность? Может, оно на самом деле дано только услаждать или хотя бы как-то приукрашать безрадостную жизнь, а не бороться? Иначе почему нас всех так тянет на сентиментальность? А ведь сентиментальность как раз присуща всякой жестокости.
Может быть, слишком много приписываем роли искусства, желаемое выдаем за действительное?
А если вспомнить, во что превращалось искусство в руках так называемых великих? Во что его превратил, например, Нерон? Если одни тираны боялись искусства, прятали его, жгли на кострах, то Нерон, в корне исказив саму его суть, поставил на службу своим идиотским извращениям. Этот маньяк с короной императора был убежден в своем артистическом, музыкальном и литературном даровании, поэтому и его насилие носило, если можно так сказать, литературный характер.
Поэмы и легенды всех веков, великий Гомер и безвкусная поэтика эпохи, в которую он жил, в хаотическом порядке копошились в башке бездарного, но убежденного в своем призвании шута, которому случай предоставил власть осуществить все его химеры.
Он умудрился превратить в искусство пытку, заставляя приговоренных к смерти разыгрывать на сцене мифологические сюжеты. Несчастные появлялись на сцене в богатых костюмах, в ролях богов или героев, обреченных на смерть. Они изображали своей казнью какую-нибудь трагическую сцену из мифологической басни. В заключение бог Меркурий дотрагивался раскаленным железным прутом до каждого трупа, чтобы убедиться, не жив ли еще он.
Рабы, изображавшие Плутона, выволакивали мертвых за ноги, прямо на сцене добивая колотушками тех, кто еще был жив. Девушки играли роли Данаид или Цирцей. Изображалось, например, преследование Амемоны, одной из Данаид, сатиром и изнасилование ее Нептуном.
Есть скульптурная группа, носящая название Фарнесского быка, — я видел ее в Неаполитанском музее. Амфион и Цег привязывают Цирцею к рогам дикого быка, который потом влачит ее по камням. Можно ли было найти более подходящий сюжет для того мерзкого искусства, которое создал Нерон?
Он устраивал живые спектакли в подражание знаменитой статуе: юных пленниц привязывали при многотысячной публике в амфитеатре на рога дикого быка. При свете факелов, которые были ничем другим, как тоже пленниками, облитыми горючей смесью, он сидел в первом ряду и любовался зрелищем, — как бедная пленница, перед тем, как быть растерзанной, целомудренным жестом прикрывала свою наготу.
Македонский, Цезарь, Нерон, Наполеон не читали книг в широком понимании этого слова. Всеми ими руководила одна идея: покорить мир, пусть даже не при своей жизни, пусть после меня, но покорить весь мир. Тоже своего рода жертвенность. Некоторые из них даже жили подчеркнуто скромно, в отличие от своих подчиненных, чуть ли не аскетически, ради этой высокой цели. И ради нее же уничтожали миллионы людей. А их возводили в ранг великих. Не кто-либо, а люди, которых они порабощали. Мы плохо помним царей — в лучшем случае называем их незначительными или слабоумными, — которые не уничтожили хотя бы миллион себе подобных, которые не хотели и не развязывали войн. Над ними смеются. А в ранг великих попадают, как правило, только те, которые ни за что ни про что уничтожили хотя парочку миллионов. Македонский — великий, Наполеон — тоже.
Или Мао Цзе-дун. Весь мир смеялся над его «историческими» заплывами, над всеми его маскарадами, а он смеялся над всеми. Потому что все это было очень хитро и до мелочей продумано, чтобы одурачивать до поры до времени свой народ и тех, на чьей шее он долгое время сидел.
Но ты все-таки пиши свою книгу. Пиши жестоко, грубо и больно. Только не самообольщайся. И в то же время не теряй веры, это самое страшное, иначе ты превратишься в мелкого и подловатого ремесленника. Мир не перевернуть одной книгой, даже гениальной. Но чтобы написать ее, ты должен верить, что хотя бы несколько человек поймут тебя, и это уже хорошо.
НАЗАВТРА ОБЕЩАЛИ САМОЛЕТ Назавтра обещали самолет, который садится где-то в сорока километрах отсюда, но к вечеру небо снова затянуло, пошел дождь. На койку Саши с потолка снова закапало. Он проснулся и, ругаясь, с грохотом отодвинул койку в сторону. Щербатый пришел подпитой, но не до той степени, чтобы подобреть, пнул в сенцах ведро, опять кого-то долго материл.
