— Да залезь на крышу, прибей ты эту доску, —. сказал я Саше.
— А на черта мне это нужно?! Не век же мне здесь жить.
Вместо крыши он полез в чемодан, долго рылся там, вытащил фотографию, сжав зубы, долго зло и любовно смотрел на нее, протянул мне:
— Вот она, бывшая женушка моя. Ненавижу и все равно люблю.
С фотографии на меня смотрело в меру смазливое лицо с довольно-таки пустыми и кокетливыми глазами. Мне стало жалко Сашу.
Была суббота, и поздно вечером неожиданно вернулись из «поля» на воскресенье хозяева барака — их ждали еще утром, а потом перестали ждать, решив, что они остались работать без выходных, — грязные, мокрые, замерзшие. В бараке сразу стало шумно, неуютно, мы с Кястутисом остались без коек, жались у окошка и чувствовали себя чужими. Приходили и уходили парни из других бараков, тоже только что вернувшиеся из «поля», громко здоровались, делились новостями, решали, что будут делать завтра, гадали, где можно будет достать спирту. Один, в тельняшке, крепкий, очень симпатичный и ехидный, по чьей-то просьбе весело, видимо, не в первый раз рассказывал о том, как он оказался на Камчатке. Остальные внимательно слушали, вздыхали, поддакивали, задумчиво смотрели кто в угол, кто в темное окно, кто в потолок, видимо, вспоминая что-то свое.
— Служил последний год я в Севастополе — старшина первой статьи, служба уже подходит к концу, и втрескались мы друг в друга с дочерью адмирала. После службы решили пожениться…— Было трудно понять, рассказывает правду он или заливает, чтобы доставить приятное этим уставшим, озлобленным людям, но поверить в то, что в него влюбилась адмиральская дочь, было не трудно, парень он и сейчас был что надо. — А будущая теща моя, будь она трижды проклята, а может, наоборот, ей спасибо за это — ввек бы иначе не попал на эту Камчатку, клепал бы давно детей,— как узнала — ни в какую! Рядовой матрос? Нет! Не для такого я единственную дочь растила. А дочка-то тоже с характером, в мать: «Нет, выйду!» Тогда мать вроде бы согласилась, а потом устроила мне штучку. Был я как-то в увольнительной, гуляли, как помню, со своей любезной по набережной, мечтали, как в скором времени жить-поживать будем, служить-то мне осталось каких-то три месяца, потом проводил я ее, значит, до дома, возвращаюсь. Вдруг из-за угла на меня трое, один с ножом. Ну, я стал отбиваться, а они кричат: «Режут!» Тут как тут, как будто за углом стоял, а потом оказалось, что он действительно стоял за углом — военный патруль. Те трое на меня показывают — и все трое трезвые, сволочи, — что я на них напал с ножом, пытался отобрать деньги. И деньги по асфальту валяются, да и порядочно их, где они только столько взяли…
Шумно заходили новые люди, на них шикали. Узнав, о чем идет речь, тихонько присаживались на свободные койки и тоже внимательно слушали…
— Ну и пришлепали мне три года. Дочь сразу ушла от родителей. А отец, между прочим, когда узнал все, он в плавании был, написал мне в лагерь письмо, просил прощения, а потом пошел по инстанциям, требовал, чтобы пересмотрели дело. Пока тасовали из одного ящика в другой, отбарабанил я два года, вышел, а уже какая-то трещина во мне, да и уже потянуло меня на отчаянную жизнь. Еще в лагере предложил мне один тип письмо на волю увезти…
Какой-то мужчина, узнав, что я пришлый, подошел ко мне:
— А кто вы по специальности?
— Да так, без специальности, — ответил я, мне ничего не хотелось объяснять, и меньше всего хотелось, чтобы они узнали, что я работаю в газете. К тому же было далеко за полночь, мне страшно хотелось спать, к тому же я прислушивался к рассказу парня в тельняшке.
— Как придется, что ли?
— Как придется.
— А хотел бы что-нибудь приобрести?
— Что приобрести? — не понял я.
— Ну, специальность.
— Э, это длинная песня.
— Да нет, у нас коротко: ты мне в лапу, я тебе — удостоверение. Ну?
— Не помешало бы, — до меня кое-что стало доходить.
— Тогда пошли со мной, — он поманил меня к двери.
— Может, в другой раз, — стал отговариваться я.
— Завтра меня здесь не будет. Уйду с взрывниками.
Мы вышли в промозглую ночь, шмыгнули в соседний барак.
Он полез под койку, достал чемодан, вынул из него ворох грязного белья, лежавший сверху.
