Я не ответил. Почему-то не хотелось ничего говорить, ничего объяснять, что не так уж я и ослаб, что спокойно мог идти дальше, что остался из-за него. Я не мог так неожиданно расстаться с ним, к тому же в то время мы еще не знали, насколько серьезно с его ногой. Что он, забыл обо всем этом?..
…ВДРУГ УВИДЕТЬ С НОЧНОГО САМОЛЕТА ОДИНОКИЙ КОСТЕР ВНИЗУ Второй борт тоже загрузился бочками, ему тоже было не до нас — пока выдалась летная погода, нужно было обеспечить экспедицию горючим. Но с третьим нам повезло. «Аннушка» вниз по Кроноцкой быстро вышла к Тихому океану, потянула вдоль прибоя на юго-запад, и вода в океане, в зависимости от глубины, была разного цвета: светло-зеленого, изумрудного, голубого, густо-синего и даже белого — там, где, неслышный отсюда, с высоты, гремел прибой, и даже желтого — на отмелях, в устьях рек.
Самолет снова пошел в глубь полуострова — к Жупановскому перевалу. Пилотская кабина была распахнута настежь, и было видно, как стрелка высотометра ползла вверх, а казалось, что самолет идет на посадку — земля быстро приближалась: под крылом и рядом плыли лысые склоны, снежники, шубы кедрача, кратеры.
Как-то неожиданно сразу стемнело. Внизу все окутало мраком, небо стало холодным, лишь тепло и багряно светился горизонт, куда ушло солнце.
— А все-таки жалко, что Алик переметнулся к Валере, — вдруг прокричал мне на ухо Кястутис. — Хороший из него мог получиться человек. От природы-то он очень мягкий, отзывчивый.
— Да, — отозвался я.
— Вот сейчас, задним числом, думаю, что мы с тобой в этом тоже виноваты. Метался он, метался между нами всеми: между тобой, Робертом, Валерой с Сашей — и в конце концов выбрал эту сволочную, но с конкретными выгодами, философию. Роберту все это до лампочки, он упивается сам собой, а мы тоже хороши: посмеивались, посматривали со стороны. Каждый был занят своими мыслями… Понимаешь, если вникнуть глубже, это страшно. Ему не могла не нравиться твоя принципиальность, честность, но он своими глазами увидел, что сыт принципиальностью не будешь, и примкнул к Валере, которого терпеть не может и который над ним постоянно измывался. Вот тебе яркий жизненный пример: абстрактные, общечеловеческие идеи, обещающие благо в будущем, хороши, а кусок в горле сегодня все-таки лучше. Ты остался без сил на берегу озера, а Валера спокойно добрался до геологобазы и еще, наверно, там посмеивался над нами.
Я молча смотрел в окно. Там ничего не было видно, лишь смутные очертания далеких хребтов, и от этого на душе было немного тревожно.
— Помнишь, к нам в палатку залетела птичка? — снова прокричал мне на ухо Кястутис. — На Кроноц- ком?
— Ну…
— Билась еще долго, а ты ее потом поймал и выпустил?
Я снова кивнул головой.
— По литовскому народному поверью, когда к больному в комнату влетает какая-нибудь птица, то он уже не жилец. Она прилетала за его душой… Надули мы птичку.
Я удивленно посмотрел на него. Я сразу вспомнил то утро, как он после птички неожиданно сник, а я не мог понять, почему.
Снова прильнули к окнам. Молчали. Я думал о том, что нам скоро расставаться, а мы вот молчим.
…Вдруг увидеть с ночного самолета одинокий таежный костер внизу. Почувствовать себя голодным и холодным у этого костра. Интересно, где сейчас ребята?
Кястутис:
— Был случай на международной авиалинии. Что-то случилось с самолетом. До ближайшего аэродрома еще можно было дотянуть, но он был военный, и посадку не разрешили. Прежде чем погибнуть, все семьдесят мужчин сняли с себя одежду, завернули в нее единственного ребенка. Когда до земли осталось совсем немного, выбросили его. Он остался жив. Кто из него вырастет? Великий гуманист? Убийца?..
В Петропавловске-Камчатском наш самолет приземлился в аэропорту местных авиалиний — в Халатырке. Дождя не было, и ночь мы прекрасно провели, расстелив спальники на скамейках в сквере. Утром в буфете Кястутис взял бутылку шампанского — «За возвращение!», «За то, что мы познакомились!» — и я пил шампанское, словно серную кислоту. В воспаленном сначала от голода, потом от переедания желудке все горело и ныло.
— Даже выпить мы с тобой — за знакомство, за возвращение и за прощание — не можем, — печально улыбнулся Кястутис. — А вообще все было хорошо, — грустно улыбнулся он. — Хорошо, что мы с тобой встретились. И хорошо, как ты говоришь, когда все хорошо кончается. Плохо только, что нельзя так всегда. Плохо, что даже здесь от себя никуда не спрячешься, не спрячешься от мыслей. Даже здесь нельзя остановиться, затеряться, хоть ненадолго, во времени, спокойно подумать. Легко Роберту. Ему только можно позавидовать. У него все ясно и просто, потому что он ни над чем глубоко не задумывается. Поставил перед собой цель обежать всю страну — бег ради бега, ради простого километража, ради саморекламы. И бежит себе, как монгольский завоеватель: не оглядываясь по сторонам, прибирая на своем пути все, что плохо лежит… А может, просто старается не задумываться, ведь так проще жить, и здоровье от этого крепче. Или прячется за бесшабашностью? А на самом деле он совсем другой? Ведь в нем, только где-то глубоко-глубоко, скрывается незаурядный ум и талант. Но все это покрыто толстенным слоем поверхностных знаний, отсутствием элементарной культуры, слоем предрассудков, пошлых условностей, возведенных в принцип.
