— Но ты бы объяснил ему все!
— Зачем ты мне говоришь это: разве бы он мне поверил?!. А Симонасу еды не хватает, парень молодой, здоровый, пришлось промышлять по охотничьим избушкам.
— Слушай, теперь дело прошлое, с чего начались ваши конфликты?
— Но ты ведь тоже с ним конфликтовал.
— Я — другое дело. Я был его подчиненным, у нас были принципиальные разногласия, мы схватывались с ним по каким-то конкретным случаям, а ты еще в первый день, когда мы только встретились в Ключах, когда между нами еще не было совершенно никаких отношений, сразу проникся к нему какой-то злостью. Другие тоже подтрунивали над Робертом, но в основном добродушно. А ты — зло, как будто у вас еще до Камчатки были какие-то счеты.
— Как только я увидел его в Ключах, самодовольного, всю эту саморекламу, какое он удовлетворение испытывает от глумления над «тарбаганами», а они рады ему во всем подчиняться — не зря Томас назвал их«тарбаганами»: лишь бы пожрать, поспать да реже Робертасу на глаза показываться — я сразу его чуть не возненавидел. Эта дурацкая дисциплина ради дисциплины — одна показуха, никакой дисциплины на самом деле в вашей группе не было. Запорожские чубы, красные рубахи, километры ради километров. Все выпендривался насчет охоты, а за всю дорогу так никого и не подстрелил. Мы с Донатасом, да Саша хоть куропаток, уток время от времени добывали. А потом он еще попытался командовать мной, я, говорит, сделаю из тебя человека.
— Поэтому ты и шел один, стороной?
— Почему только поэтому, — пожал он плечами. — Просто мне так нравилось. Никто не путает мысли. А человеку иногда надо побыть одному…— Он хлопнул меня по плечу. — Помнишь, я утром пришел, когда меня волки окружили, а ты мне кашу разогрел. Иду, все еще спят, иней на мху, а ты сидишь у костра…
— Помню… А о Роберте ты не совсем прав. Теперь он другой.
— Опять он про Роберта! Конечно, другой. Все мы теперь другие. Другой… Что я не видел этого? Может, даже лучше, чем вы. Кстати, никто из вас Роберта так и не понял, хотя и считаете, что вы сломали его. Для вас он так и остался загадкой, потому вы с ним и носитесь. Вы думаете, почему он бесился на Камчатке? Потому что до этого у него все было просто и ясно. Он построил себе примитивную жизненную схему, насмотревшись на чью-то подлость, разуверившись в чем-то, своеобразную теорийку сильного человека, которому все можно. Эта участь определенного типа людей, максималистов своего рода, которые под первым же серьезным ударом разуверились в своем первоначальном идеале. С виду это очень сильные люди, а на самом деле, очень слабые. Частное возводят в абсолютную истину. Он в каждом искал червоточину — в подтверждение своей теорийки — и, разумеется, находил. Все люди с червоточинкой, поэтому не стесняйся, бери от жизни все, что плохо лежит, и пусть тебя не смущает, что это плохо для других. Другие — такие же, с червоточинкой, только, может, менее изворотливы. Поэтому нечего стесняться, поэтому каждую черную черточку, промах другого он воспринимал как самоутверждение. Все средства хороши, если они ведут к цели. А цели у него вроде бы были благородные. Он всегда вроде бы заботился больше о других чем о себе.
А тут вдруг Кястутис, Донатас, ты, ваш простачок Алеша… Он вдруг увидел, что в мире есть и другие ценности, и другая сила, с виду хрупкая, но иногда — правда, иногда, — оказывающаяся сильнее всех его ломовых истин. И он заметался, этот маленький Наполеон, ведь тогда Томас не зря прозвал его «Чингиз-ханом». Кстати, Томас, в отличие от всех вас, тоже сразу его раскусил. Вот тогда-то он и надломился. Последнюю ставку он делал на меня. Алик и Валера в счет не шли, они были слишком незначительными для его самоутверждения. Он правильно по-своему рассчитал, выбрав для самоутверждения меня. Дерьма во мне тогда было еще много, и он это, конечно же, чувствовал. Но он не чувствовал того, что во мне тоже шел перелом. Чем больше он старался меня сломать, тем больше во мне росло сопротивление. Вы его надломили, а сломался он окончательно на мне. Слышал, живописью занялся…
— Да.
— Хм,— усмехнулся Стасис. — Поздновато. Впрочем, с его упрямством всего можно добиться.
— Прости меня за такой вопрос, если не секрет, почему ты ушел из консерватории?
— И ты туда же. Уж от тебя-то не ожидал. Что вы все, как моя мать, смотрите на это, как на трагедию. Ну ладно, она темная женщина, хоть и чтит себя старой аристократкой, она помешалась на этом. А вы? Если бросил консерваторию, то, значит, и пропал? Нет, спасать меня не надо. Спасайте кого-нибудь другого.
