Он подавился словом, замолчал.
— …У меня умерла жена. Пять лет назад. В двадцать три года. Отказало сердце. Я, когда еще женился, знал, что она долго не проживет. Потому что трудно жить на этом свете с таким, не просто добрым, а обостренно добрым, чутким сердцем — чутко реагирующим на всякую подлость, не умеющим хитрить, приспособляться. А она у меня была такая. Совершенно незащищенная, остро реагирующая на все. Иногда даже злость на нее брала. Даже трудно мне с ней, такой, было. Ее непрактичная незащищенность иногда приводила меня в угнетение — что я ничем ей не могу помочь: другой стать она все равно уже никогда не сможет, а искоренить все пошлости, несправедливости мира мне не под силу. Почему так устроена жизнь: прежде всего погибают самые гордые, самые нежные, незащищенные, самые добрые? — повернулся он ко мне.
Я не знал, что ответить, молчал.
— А может, прошло бы еще лет десять, или родилась бы она лет на десять позже — может, сделали бы пересадку сердца или какую другую операцию, а? — снова спросил он меня. Я растерянно молчал. Не дождавшись ответа, он глухо продолжал: — Чего только не передумал, когда сделали первую операцию по пересадке сердца — Вашканскому. Еще больнее стала потеря ее. Вот, думаю, дожила бы!.. А потом Вашканский умер. Переживал и, признаюсь, в то же время какое-то успокоение пришло ненадолго: значит, и ей бы не судьба. Самому стыдно, а мысли такие крутились. Потом один за другим умирали другие, кому делали пересадку сердца. Сейчас каждый час слушаю радио: как там Блайберг, выживет, нет?.. Вот бога нет — каждому это ясно, как дважды два четыре. Но кто же или что же все-таки тогда есть, что приводит Вселенную в такую, до конца продуманную систему? Почему у меня именно две ноги — это может быть случайностью, а почему, например, вон у бурундучка полосы на спине? Говорят, в целях самомаскировки, самозащиты — чтобы сливаться с валежником, с сухой травой. Но почему именно полосы, а, например, не пятна, и почему именно такого же цвета, как валежник? Ведь говорим, что природа слепа, а тут чувствуется не только мысль, но и хитрость. Почему наши глаза расположены именно так, что при ударе в лицо почти всегда остаются целыми? Так надо для самосохранения. Верно. Но кто рассчитал самую оптимальную форму глазницы, глубину ее? А вон пчелы, ячейки их сот? Математики стали высчитывать, при каком оптимальном угле между стенками ячейки мед не станет вытекать. Как они высчитали, пчелы ошиблись всего на какие-то три тысячных градуса. Но, как потом высчитали другие математики, ошиблись все-таки не пчелы, неточными оказались логарифмические таблицы, которыми пользовались первые математики. Где же тут слепость природы?..
И в то же время нелепость смерти. Каков смысл всего, если все умирает? Да, говорят, что жизнь продолжается в других. Да, я согласен, умершие живут в нас. И мы будем жить в других, заслужили мы этого или не заслужили. Но они-то ведь тоже умрут. И те, что будут за ними, тоже умрут. И те, и те… Но это еще не самое страшное, с этим я еще могу примириться. Рано или поздно умрет сама Земля. То есть от нас не останется никаких следов. Гигантские библиотеки, музеи… Все эти сокровищницы прежней человеческой жизни — лишнее подтверждение, что прежде жившие живут в нас. Взять Экзюпери. Для меня он больше жив, чем многие из ныне здравствующих и процветающих писателей. Особенно здесь, в космической пустыне, часто вспоминаешь его, словно именно здесь он прочел свои многие мысли. Но ведь и Земля рано или поздно умрет — и от всего этого ничего не останется. И наша Галактика умрет. И сама Вселенная. Мне скажут, что Земля наша будет жить в других, будущих планетах, Галактика — в будущих галактиках. Вселенная — в будущей Вселенной, носятся же вокруг нас разные астероиды, обломки каких-то прежних планет, валятся время от времени в виде метеоритов к нам на Землю, мы смотрим на них в музеях, но какое мне дело до этих планет и галактик, живущих миллиарды лет, когда я от силы протяну еще десятка четыре, если, к тому же, не заболею, не протяну ноги раньше, и эти галактики не будут помнить и даже догадываться о нас…
И в то же время я хорошо понимаю, что невозможно жить вечно. Что получится, если все будут жить всегда? Или в кратчайшее время на планете произойдет страшное перенаселение, или не должны больше родиться дети — вечный и всеобщий застой. Я призываю природу, обвиняя ее в несправедливости, не к вечной жизни, а чтобы она дала самым добрым, самым гордым и незащищенным из нас прожить хотя бы отпущенное судьбой время… Впрочем, я совсем не о том. Вы спрашиваете, трудно ли здесь…
