— На, держи, носки высохли.
— Вот, черт побери, позабыл.
— Деятель! Чем языком трепать, смотрел бы… Запасные-то есть?
— А ты разве, как лучшему другу, мне не подаришь?..
Теперь нам ясно, что ледник Шмидта остался намного левее и, чтобы попасть на него, а от него подняться к перевалу между Ключевским и Камнем, нужно пересечь десятки лавовых ущелий. На это уйдет еще как минимум день. Остается одно — начать восхождение прямо отсюда, по южному склону вулкана. Здесь намного больше камнепадов, но что делать?
Снег стал сухим и колючим. Засыпает палатки. Они обледенели даже изнутри. За три дня мы прошли всего тринадцать километров. А впереди еще четыреста. Наш сегодняшний лагерь примерно на высоте 3300 метров. Зачем я придумал себе эту пытку? Сушу носки на голом теле под рубашкой. На три часа ночи назначен подъем.
Два часа. Не могу уснуть. Угрюмо завывает пурга. Позванивают обледеневшие стенки палатки. Снизу калит снег. Лежу то на одном боку, то на другом. Только не на спине, иначе сразу застудишься.
Где-то здесь в 1964 году такая же пурга накрыла преподавателя Харьковского политехнического института О. Д. Руднева со спутником, фамилии не помню. Их счастье — они пошли с рацией. Вертолету удалось снять их только на третьи сутки. Спутнику ампутировали ногу, Руднев, тоже поморозивший ноги, долго валялся в Ключевской больнице, и — нет худа без добра — 12 ноября 1964 года одним из первых наблюдал в больничное окно за катастрофическим взрывом-извержением вулкана Шивелуча.
Моя свеча — на прикладе карабина. Пишу эти строки, высунувшись из спальника и натянув на руку вместо вымокшей рукавицы шерстяной носок. Где-то есть теплые города. Мое письмо, наверно, уже добралось до Петропавловска-Камчатского. И в то же время чувство, что я послал его давным-давно, может, год назад. Написал ли бы я его теперь? Не знаю. Теперь уже многое в нем мне кажется глупым. Теперь, если решился, написал бы как-то по-другому… А та лампочка теперь, наверно бы, лишь чуть теплилась. Неужели даже сейчас у нее не закралась бы тревога?
Высчитываю, сколько сейчас времени там. Там еще день. Если раньше, уходя в дорогу, я отбрасывал в небытие города и людей, оставшихся в них, то теперь, не знаю, почему, все чаще повторяю про себя и вслух слова Городницкого:
Дальние прощайте, города.
К вам любовь — как тягостное бремя. Впервые я с самого начала дороги думаю о возвращении и боюсь этого — в дальнем пути, где все очень относительно, становишься суеверным.
Неужели к утру пурга не утихнет? Неужели придется отступить? Вспомнились слова Кирсанова: «Самые тяжелые минуты вас ожидают наверху. Нет, совсем не физического порядка. Чувство своей полной ничтожности. Чувство относительности всего, что до этого казалось прочным, незыблемым»…
К КРАТЕРУ Наконец-то начинаю дремать. Но смотрю на часы: без десяти три. Спать уже поздно. Волнуюсь. С омерзительной дрожью надеваю обледеневшие штормовые брюки. Сапоги смерзлись, с трудом натягиваю их на босые ноги. Выбираюсь из палатки: ветер утих, но опять идет снег. Прыгаю по камням, чтобы сапоги немного обмякли. Надеваю носки. Снова прыгаю. Теперь можно наматывать портянки.
Из девяти литовцев к кратеру идут четверо: начальник, который выглядит как заправский альпинист — с новеньким ледорубом и новенькой капроновой веревкой, Донатас, Стасис и неуклюжий, как медвежонок, везде заваливающийся, но никогда не унывающий Томас. Остальные, с явными признаками горной болезни, остаются в лагере. Это даже лучше. На обратном пути, если мы в пурге собьемся с пути, они подадут нам сигнал выстрелами или ракетами. Взъерошенные и ссутулившиеся, как весенние грачи, вдруг застигнутые бураном, топчутся они у палаток — вышли нас проводить. Жаль только, что с нами не идет Кястутис.
Подхожу к нему:
— Может, все-таки пойдете?
— Нет, хочу отдохнуть. Иначе потом будет трудно. Весь год работал, не поднимая головы, и, оказывается, ослаб, — виновато улыбается он. — Даже не подозревал, что так устал.
— Ну, ладно, до встречи!
—Счастливо! Потом расскажете.
— Обязательно.
5.00. Выходим. К моему удовольствию, Роберт и «вождь» литовцев объединяют шоколад, халву и конфеты, выделенные на восхождение. Вырубаем носками сапог ступеньки в застывшем за ночь снегу. Еще серо. Сквозь тучи неясным пятном пробивается луна. Оглядываюсь: Кястутис, ссутулившись, смотрит нам вслед.
Подъем все круче. Все большей тяжестью наливается тело. Внизу под нами клубятся черные, серые, синие, фиолетовые облака. Сквозь них над океаном начинают прорываться кровавые пятна рассвета. Граница туч чуть выше наших палаток.
Снег плотнее. С трудом вбиваем в него сапоги. Как только рассвело, всю долину, до этого ясную и глубокую, затянуло снежными тучами. Где-то левее, невидимый, прошел камнепад. Идти стараемся снежниками. Когда переходим старые лавовые потоки от одного снежника к другому, из-под ног в облака с грохотом уходят камни.
