Потом Кястутис осторожно достал фотоаппарат и стал фотографировать. Медведица недовольно заворчала и полезла по стланику вниз по склону, медвежата — за ней. И еще несколько раз они останавливались, садились всей семьей на задние лапы и рассматривали нас.
После этой встречи весь день как-то неспокойно: кто знает, поведи мы себя немного не так — и все могло кончиться иначе.
До Оленьих озер немного не дошли. Остановились на речке Шумной, притоке Левого Толбачика. В соответствии со своим именем, шумно и весело под необыкновенно звонким небом бежит она по тундре. И впервые за маршрут у нас богатая уха — без всякого труда наловили пятнистых гольцов под мшистыми берегами. Завтра снова расстаемся с литовцами, теперь уже навсегда, и мне немного грустно. Не все мне нравится в них, а расставаться почему-то грустно, особенно с Кястутисом и Донатасом. И в то же время надоело так: идем вместе, а едим врозь. У каждого свой костер. Не знаю, как другим, а мне это неприятно.
Стасис остался у тех озер охотиться и до сих пор не вернулся. Воют волки. Донатас успокаивает меня:
— Ничего с ним не случится. Не маленький.
Стасис и вчера после завтрака ушел куда-то в сторону, и так шел один весь день. Присоединился к нам только к вечеру. В обед я не на шутку забеспокоился, еще больше меня удивило, что никто из литовцев даже не вспомнил о нем. Я подошел к Донатасу, а он лишь отмахнулся:
— Никуда не денется. Не в первый раз. А мне надоело с ним нянчиться.
Да, после долгих переговоров между собой Донатас, Кястутис и Стасис попросились с нами. Роберт берет их, я очень рад. На пригорке между двух лагерей идет дележ продуктов. Чтобы не видеть его, ухожу в тундру. Чудак Томас умудрился утопить в Шумной ботинок.
Мы пока толком не знаем причину развала их группы, так как между собой они все время говорят по-литовски.
— Да так, как-нибудь потом расскажу, неинтересно это, — отговорился Кястутис на мой осторожный вопрос, и больше, разумеется, я уже не пытался об этом спрашивать.
Наш транзистор по неизвестной причине замолк, сколько ни бились, ничего не смогли с ним сделать. Завтра у нас дневка.
НЕ ПОСЫЛАЙТЕ ПИСЕМ С КРАСИВЫМИ МАРКАМИ …И останутся в памяти, как счастливые миражи, наши стоянки на берегах шумных тундровых рек. Таких шумных, что, когда ночью проснешься, кажется, что идет ливень. Я поднимаюсь утром по морозу, бужу Кястутиса.
— Лабос ритос, доброе утро! — Это все, что я знаю по-литовски.
— Лабос ритос!
Мы умываемся и по серебряным от инея мхам уходим в тундру. По разным берегам поднимаемся вверх по Шумной. Далеко расходимся на рукавах и становимся совсем одинокими — одни только мысли, от которых никуда не денешься, — потом, почувствовав необходимость друг в друге, снова сходимся и молча улыбаемся друг другу.
И останутся в памяти, как счастливые миражи, в реальности которых со временем, наверно, даже сами будем сомневаться: пересекающие наш путь олени и медведи, яркие близкие звезды в сумерках — глаза полярных волков, взлетающие веером полярные куропатки, до того глупые и доверчивые, что в них жалко стрелять, стаи пестрых гольцов под мшистыми берегами.
— А как все-таки ты оказался в этой группе, у «Чингиз-хана»? — неожиданно спросил Кястутис в один из таких счастливых походов. — Вы такие разные. Я еще там, в Ключах, заметил. Даже внешне: все в одинаковых рубахах, у всех одинаковые чубы — только ты один сам по себе. Да и из другого города.
— А почему вы его прозвали «Чингйз-ханом»? — засмеялся я.
— Да я и не знаю, — замялся Кястутис. — Случайно как-то получилось. У кого-то с языка сорвалось и прилипло. Разве не похож? — усмехнулся он.
Я пожал плечами.
— Легко ему живется. Ни о чем не думает. И сколько энергии!.. Точнее — нахрапистости. Но мы отвлеклись, ты мне так и не сказал, как ты оказался с Робертом.
— В отпуск я собирался с альпинистами на Памир, а потом Роберт переманил на Камчатку — и я переиграл. Камчатка — это все-таки Камчатка… Когда-то я сезонно работал в спелеологической экспедиции, потом опубликовал в своей газете пещерные репортажи. Роберт прочитал их. А нынешней зимой, когда я с группой туристов-спортсменов пятнадцать дней шел горной тайгой, — без палаток, без печек, одни спальные мешки, — на одном из переходов неожиданно столкнулись с Робертом. Он вел свою группу. Мы и до этого с ним были немного знакомы, а тут познакомились поближе. Он как раз собирался на Камчатку, и у него возникла идея взять меня с собой — летописцем, что ли. Иначе он и не взял бы, у него своих ребят хватало — и покрепче. Я, разумеется, согласился. Один в такой поход не соберешься, да когда бы еще такой случай представился. Я только предупредил его, что у меня плоскостопие, что я никогда не был в таком большом и тяжелом походе и не знаю, как оно там себя поведет, но я постараюсь не подвести. «Но сейчас же ты хорошо идешь, я наблюдал, как ты лыжню тропишь, да и Мушкин говорил». «Лыжи—совсем другое», — возразил я. «Ну смотрите, нянчиться там, конечно, будет некогда. Желающих у меня навалом, но рюкзак тебе я немного бы поменьше сделал». Подумав, я согласился… Люди мы с ним совершенно разные… Но он вынужден меня терпеть, раз взял. Как-никак я его придворный летописец, я впоследствии должен отработать его хлеб — воспеть его подвиги, и он вынужден со мной считаться. Хотя теперь бы уже, наверное, он меня ни за что не взял… Но как начальник он незаменим. Впрочем, вы уже убедились в этом. Иначе бы, наверно, и не пошли с нами. Вынослив, как лось, а ориентируется! Идет по Камчатке — как будто десять раз здесь ходил.
