Я не пошел в бухгалтеры, а пошел во «что-нибудь вроде этого»: стал поступать в университет на филологический факультет, только потому, что туда ехал поступать мой сосед. Теперь-то я знаю, что у меня тогда была лазейка в геологию: нужно было поступать на географический, туда с моим здоровьем на специальность «преподаватель географии» взяли бы, а потом можно было перейти на геологическое отделение. Со временем, когда со многими преподавателями геофака в спелеологических экспедициях я съел не один пуд соли, это для меня, наверно, не составило бы большого труда. Как потом выяснилось, некоторые так и поступали. Но мы всегда сильны задним умом, а в то время у меня, скрытного и застенчивого от своей неполноценности деревенского мальчишки, не было никого, кто мог бы мне это подсказать…
Я рассказывал Кястутису про свою невеселую жизнь и удивлялся себе, ведь никогда никому я об этом не рассказывал. Наоборот, болезненно скрывал, а тут вдруг прорвалось, и я рассказывал все это почти незнакомому человеку. Я рассказывал и вместе с горечью: не очень-то приятно ворошить прошлое — чувствовал облегчение.
— Поступил на филологический, потому что на приемных экзаменах не волновался, в отличие от тех, кто мечтал туда поступить — мне было все равно. Учил латынь, древнеславянский, с равнодушным ехидством изучал труды маститых академиков, которые в то время вот уже несколько лет подряд ожесточенно спорили: как писать слово «мышь» — с мягким знаком или без — и не просто спорили, а писали на эту тему толстенные монографии, в которых деликатно критиковали друг друга, наверно, получали за эти монографии солидные гонорары, строили на них не менее солидные дачи, — пока не нашелся здравый человек, разумеется, не лингвист, и не поставил на этом точку. Изучал и страшно страдал, когда на улицах, а особенно на вокзалах, встречал людей с рюкзаками.
Были, правда, и на нашем факультете экспедиции: фольклорные, диалектологические. Однажды поехал и я — записывать от старух старинные свадебные песни. Выбрал по карте один из самых отдаленных и таежных районов, а в нем — одну из самых отдаленных и таежных деревень и отправился туда с большим энтузиазмом. Долго и счастливо добирался, но в первом же доме сказал себе, что больше этим делом заниматься никогда не буду, потому что старушка, к которой я зашел, выслушав мою просьбу, заплакала:
— Что ты, сынок. Какие песни. Была я из самой бедной семьи. Беспросветная нужда, не до песен было. Выдали в шестнадцать лет за зажиточного, чтобы как-то из лихости вылезти. А через год их раскулачили. Посадили нас на телегу, повезли на железнодорожную станцию — без всяких вещей, только узелки в руках. Привезли вот сюда, на Урал, на болото в тайге. Сказали: «Вот тут и жить будете». Мужик-то мой работящий был, вся семья у них работящая была, потому и были зажиточными, — дом поставили, землю распахали. Только на ноги встали, а тут до Урала коллективизация докатилась. Опять мы в кулаки попали… Мужик помер в Сибири, а потом война началась. Какие уж там песни, сынок.
По этой вот причине фольклориста из меня не получилось, возвращался я по узкоколейке обратно в город. На открытой платформе, полной народу. Поезд то и дело останавливался: то на встречном пригорке начинала махать платком баба с ведром малины, а на одном полустанке долго не могли затащить на платформу перепуганную корову.
Все это мне очень нравилось, тем более, что никто здесь меня не знал, о бедной старушке, погубившей во мне фольклориста, я почти забыл, на мне была брезентовая куртка, тяжелые сапоги, и я чувствовал себя среди с любопытством присматривающихся ко мне бесхитростных деревенских людей чуть ли не на самом деле геологом, возвращающимся «из поля» домой, И вдруг старичок, сидевший напротив, на самом деле спросил:
— Не из изыскателей будешь, что линию для железной дороги ищут? — И, почему-то смутившись, робко добавил: — Или, может, геолог?
— Геолог, — соврал я и уже не мог остановиться. Я врал, какие месторождения мы нашли в здешних горах, как трудно нам здесь было работать и какие светлые перспективы, ждут этот таежный край. Мужики, вмиг окружившие меня, благодарно кивали головами:
— Значит, строительство будет? Это хорошо. А то уж уезжать собрались. Полдеревни уж разбрелось кто куда. Старики одни остались, кому некуда податься. А что: работы — нет, школы-десятилетки — нет.
Но на одном из полустанков на платформу забрались настоящие геологи, и мне пришлось позорно бежать на другую платформу, забиться там среди пустых и вонючих селедочных бочек — мне было очень стыдно и горько за свое вранье.
