— Серьезно?
— Серьезно.
Журналистская работа не очень привлекала меня, но как-то нужно было добывать хлеб, к тому же это было гораздо лучше, чем, не имея к тому ни призвания, ни тяги, идти в школу, калечить ребятишек.
— Хотел бы, только где-то через неделю у нас распределение, и меня, несмотря на мой несданный экзамен по педагогике, запрут в школу.
— Ну, это уж не твоя забота.
Так я стал журналистом.
Жил в общежитиях или снимал старые, полуразвалившиеся и полные пыли скрипучие диваны у одиноких старух, которые бывали очень недовольны, когда я возвращался поздно, поэтому большей частью, если конечно, не бывал в командировках, ночевал прямо в редакции, на столе, благо в шкафу у меня на такой случай всегда лежал спальный мешок. Это было удобно и по другой причине: этим я очень экономил во времени, вечером я допоздна сидел над рукописью — тайком от всех писал о своем растоптанном войной детстве, — потом сдвигал бумаги в стол, на их место расстилал спальник, а утром, выбравшись из него, можно было снова приниматься за работу…
Неожиданно для себя я рассказал Кястутису всю свою бестолковую жизнь, рассказал, как священнику, и, как это, наверно, бывает после настоящей исповеди, почувствовал облегчение. Рассказал о своей несбывшейся мечте, жалкими крохами которой время от времени питаюсь, а эта дорога — тоже кроха ее.
Я рассказал ему о девушке, которую любил, которая меня сначала не любила, а я целый год ходил за ней по пятам, словно тень. А когда, наконец, полюбила, когда, наконец, можно было ликовать, у меня неожиданно все прошло, осталась одна лишь страшная пустота. И по сей день я чувствую себя перед ней виноватым, потому что знаю, она до сих пор меня любит. А потом так было еще несколько раз, и ничего я с собой не мог поделать.
— У меня было так, — сказал Кястутис. — Встретишь женщину, вроде бы полюбишь ее, и она поверит в твою любовь, а потом все вдруг проходит. Это очень тяжело.
— И зародилась во мне какая-то тоска. Мучаюсь от одиночества, ищу встреч, а как только человек начинает тянуться к тебе — все проходит. Сам себе становишься противным.
Я рассказал ему обо всем — я не рассказал ему только о том, что где-то год назад я снова влюбился. Тяжело и безнадежно. Она, конечно, была красива, юна, а мне уже было не просто двадцать четыре года, я был физическим и духовным инвалидом войны, в которую родился, я был только тенью моего близнеца, не вернувшегося с Великой Отечественной. Я был мнителен, кривоног, косоглаз, близорук, застенчив, и еще я боялся обмануться и обмануть ее, как уже обманывался и обманывал не раз.
Месяц за месяцем — и так целый год — я молча преследовал ее, искал встречи, чтобы, встретив, якобы равнодушно, пройти мимо.
Но, видимо, она что-то чувствовала, потому что однажды… Я стоял у крыльца общежития, в котором мы с ней на разных этажах жили: я — в подвале, а она — на четвертом этаже, — с кем-то разговаривал и машинально услышал за спиной шаги: легкие, стремительные, летящие. Так же машинально обратил внимание, что шаги вдруг перепутались и замолкли за моей спиной, а потом послышался какой-то удаляющийся шорох. Я оглянулся: это была она. Кралась от меня в угол, собираясь, видимо, обойти стороной, потому что я непременно скажу: «Здравствуйте!», а ей это, видимо, было не очень приятно.
В тот вечер я жестоко напился, благо в студенческом общежитии всегда можно найти собутыльника. «А может быть, наоборот, может, она просто стесняется меня?» — пытался успокоить себя, но очень уж сомнительным это было успокоением.
Я дал себе слово поставить точку на этом слюнтяйстве, забыть ее, но не мог. Собирался вообще куда-нибудь уехать, на Север или Дальний Восток, жилья у меня все равно нет, устроиться там разнорабочим в какую-нибудь геологическую экспедицию, но все чего-то тянул, все меня что-то держало, скорее всего спелеологическая экспедиция — самое дорогое, что у меня тогда было, как и ребята, с которыми во время работы в пещерных пропастях я связывался одной веревкой и у которых в городе в часы отчаяния спасался от одиночества. А еще в какой-то степени меня держало, видимо, все то же отсутствие жилья: в редакции меня поставили в очередь на жилплощадь — если в будущем вдруг освободится какой-нибудь угол, и люди практичные твердили мне, что не рискнули бы с моим здоровьем бросаться на Север или Дальний Восток, не имея на черный день хотя бы завалящего угла: «Дождись его, потом сдашь его кому-нибудь на время и можешь ехать».
