Но спелеологическая экспедиция неожиданно развалилась. А потом пришла зима, не самое лучшее время для отъездов. И я опять молчаливой тенью преследовал ее, искал встреч, чтобы, встретив, опять таки ничего не сказать. И тут позвонил Роберт и пригласил меня на Камчатку.
Невдалеке на востоке, на непорочных снегах Кумроча, щемящее-торжественно и холодно разгорался закат.
— Понимаешь, лето для меня – самое тоскливое время. Зимой еще как-то можно терпеть, а летом меня снова неудержимо тянет в дорогу. Иначе я не могу… Я родился стать путешественником. Теперь я твердо знаю это. Я родился, чтобы открывать новые земли, но война, в которую я родился, решила все иначе, и я питаюсь жалкими крохами своей мечты: вырвав в году хотя бы месяц у постылой работы, с кем придется бросаюсь туда, где еще мало кто ходил или вообще никто не ходил…
— А почему ты не живешь с родителями? — прервал мои мысли Кястутис.
— Они живут в деревне.
— И часто бываешь у них?
— Да как тебе сказать… Не очень, — замялся я.
— Ну, когда, например, был последний раз?
— Да года четыре назад.
— Четыре года! — покачал он головой. — Это не хорошо.
— Понимаешь, это не так просто объяснить. Отец, как я уже говорил, вернулся с фронта тяжелораненым. Жизнь после войны была нелегкой, да ты лучше меня это знаешь, поэтому они отправили меня к деду в деревню. У него прожил до пятнадцати лет. Потом дед умер. Так что у родителей я жил всего какой-то год — в десятом классе. А потом уехал работать, позже поступил учиться. А они к тому времени переехали жить в другую деревню, которая мне ничем не была дорога и в которую меня, разумеется, никогда не тянуло.
— Все равно нехорошо. Родители — всегда родители.
— Я знаю… Как-то приехал я к ним в эту деревню, а их нет дома. Стучу в ворота, подходит сосед, подозрительно так смотрит. «Сын», — говорю. «Э, парень, брось шутить, нет у них никакого сына. А ну-ка, давай проваливай отсюда!» — Я встал: — Уже поздно. Нам пора возвращаться… Вот так, теперь ты знаешь обо мне почти все. Странно, но до сих пор об этом я никому не рассказывал…
К вечеру синяя чаша неба становится желтой и теплой. Тундра, наоборот — фиолетовой и холодной. На горизонте студеным малиновым пламенем полыхает хребет Кумроч, и вулканы над тундрой похожи на египетские пирамиды. От вечерней звонкой свежести душа и тело наливаются счастливой стремительной грустью.
Вдруг заговорил Кястутис:
— Помнишь, в Ключах я говорил тебе про письма с красивыми марками? Ты шел на почту, а я тебя встретил. Я еще сказал: «Не посылайте писем с красивыми марками. Может не дойти».
— Помню.
— Я ведь не пошутил. У меня было так.
Глаза его сузились, словно что-то искали вдали, где холодным малиновым пламенем молчаливо полыхал Кумроч.
— Даже хуже… Несколько лет назад на Сахалине я очень ждал письмо. Оно обязательно должно было быть. Тогда я считал, что это было самое главное письмо в моей жизни. Выбравшись из тайги, сразу же поехал в Южно-Сахалинск. «Дахавичюсу, до востребования», — сказал я на почте. «Вам ничего нет». — «Как нет? Не может этого быть. Посмотрите, пожалуйста, получше». — «Ничего нет. На букву «Д» вообще нет ни одного письма. Так что негде искать».
Я ничего не мог понять. Через месяц пришел еще раз — и опять ничего не было. В Вильнюс вернулся только через полгода. Случайно встретил ее на улице. «Где ты был? Все мои письма вернулись с надписью: «Не востребовано». Я не знала, что подумать». «Никаких писем не было», — спокойно сказал я. Я уже успел немного взять себя в руки, но еще ничего не успел забыть. «Да вот они! Вот! Вот!» — вынула она их из сумки. Я взял письма и все понял. На конверте она писала: «Кястутису Дахавичюсу». И в Южно-Сахалинске письма попадали в ячейку на букву «К». Откуда сахалинским почтальонам знать, что фамилия тут второе слово… Но к этому времени уже что-то сгорело…
Всю остальную дорогу он молчал. А я не решался его о чем-то спрашивать. Почему он рассказал мне именно эту историю?
Неужели он о чем-то догадывается? Я думал о том, что письмо мое, наверно, уже перебралось на материк.
Да, начальник литовцев, за плечами у которого по- прежнему красуется новенький и ненужный ледоруб, сегодня ушел от нас, торопливо увел за увалы к Оленьему озеру свою еще более поредевшую группу, отказался даже от дневки, которую собирался сделать как раз на Шумной. Его ни в чем не виноватое воинство прощалось с нами грустно и чуть ли не украдкой, чтобы явно не показать симпатии к нам, а он торопился. Слишком уж неуютно, в отличие от своего воинства, чувствовал он себя с нами, всего больше его угнетал, может быть, с каждым часом монументеющий авторитет грубоватого и даже циничного, по сравнению с ним, Роберта.
