— Оставил — пусть идет. Так мы все растеряем. То оставил нож, теперь топор. Ты понимаешь, что это значит — потерять в походе топор.
— Но, может, он сходит завтра?
— Завтра с утра уходим дальше. Не будем же из-за него терять день.
— Одиннадцать часов. Никого из троих нет. Где-то у Кумроча воют волки.
Двенадцать часов. Никого нет. Но больше всего мы беспокоимся за Алика. Беру в руки ракетницу. Зеленая дрожащая звезда повисла над тундрой. Небо сразу стало черным.
Где-то на востоке чуть слышный щелчок карабина. Это Роберт. Он думает, что сигналим ему. Никто не ложится спать.
С Кястутисом поднялись на небольшой холм над лагерем в надежде увидеть костер Алика, если он заблудился, но вместо костра увидели над далекими вулканами огненные всполохи. Заворожено смотрим на них. Это, конечно, Безымянный.
— Мы, кажется, вовремя оттуда убрались, — тронул меня за плечо Кястутис.
— Пожалуй, — соглашаюсь я. Только теперь, наверно, до меня, да и не только до меня, начинает доходить, как мы рисковали, когда в пургу и в сплошном тумане пошли к кратеру Ключевского, да еще по южному склону
Безымянный…
(Через несколько лет в статье И. К. Кирсанова и Б. Ю. Студеникина «Динамика экструзивного извержения вулкана Безымянного в 1965—1968 гг.», опубликованной в сорок седьмом номере «Бюллетеня вулканологических станций», я прочту: «В июле — августе 1968 года и позже на куполе Новом, образовавшемся после катастрофического извержения 1956 года, вновь наблюдался единый центр выжимания пластичной лавы. Купол Наутилус значительно увеличился и занимал всю: северо-западную, северную и небольшой участок центральной части вершины… Увеличилось число землетрясений. Характерно, что на фоне этих землетрясений периодически происходило вулканическое дрожание…Выжатая на поверхность значительная масса Наутилуса раздвинула остальные части купола Нового. По северо-западному и юго-восточному радиальным разломам сполз юго-западный блок, высота его понизилась на семьдесят метров… Наряду с расползанием купола, активно разрушались его склоны в привершинной части. Северный, северо-западный и южный склоны к сентябрю 1968 года были покрыты сплошными осыпями до самой вершины».)
Час ночи. Посылаем в небо еще ракету. И вдруг крик. Алик! Это Алик! Он успел уже пройти мимо лагеря далеко на юг…
И вот сидит у костра. Случайно увидел нашу ракету далеко за спиной. Костер же из-за стланика не видно даже за сотню метров. Смотрит в огонь и все еще, кажется, не верит, что дошел. Молчит. Потом улыбается.
— Несколько раз залетал в ямы. Как запрешься в стланик, сверху на тебя пикируют совы. Не знаю, за кого они меня принимали. В одну из них запустил ножом, так и потерял его.
— Еще один нож потерял, — неслышно появился из темноты Роберт. — Топор-то принес?
— Принес.
Алик улыбается. Я знаю, как одному, безоружному, первый раз в жизни оказаться в ночной тундре. Алик мне нравится с каждым днем все больше. Нравится его трудолюбие, отзывчивость. Вымотаемся за день, он — еще больше нас, а кто-нибудь попросит: «Алик, испеки, пожалуйста, лепешки» — и он начинает замешивать тесто.
Стасис так и не пришел.
Алик говорит, что со старой стоянки видел над Безымянным зарево. Перед сном с Кястутисом пошли еще раз на увал посмотреть на Безымянный, но ничего не увидели. На обратном пути я вдруг шагнул в пустоту и через голову опрокинулся в какую-то глубокую и мягкую яму — как оказалось утром, это было заиленное дно высохшего озерца.
Стасис пришел только утром по седому от инея мху, когда я уже разводил костер. Молча улыбнулся, вытащил из стволов двустволки патроны, протянул к огню застывшие руки, жадно доедает вчерашнюю холодную кашу. В погоне за раненым оленем он ушел вчера слишком далеко от лагеря, и с темнотой его обложили седые полярные волки, наглые даже летом. Раньше волков на Камчатке не было. Они пришли сюда с Чукотки вслед за стадами северных оленей. Оленей отогнали обратно, а волки остались без средств на существование. Сначала они отобрали у Стасиса оленя, на ходу разорвали по кускам, потом окружили самого. Старались прижать к стланикам. Стасис сумел выбраться на открытое место на один из отрогов Кумроча, к снежникам. На месте еще одного заброшенного становища из жидких кустарников и гнилушек ему удалось развести небольшой костер, и, слушая жуткие волчьи песни, он ждал утра, отгоняя самых наглых утиной дробью.
Смотрит на свои руки — обветренные, грубые, в ссадинках, распухшие пальцы.
— Увидел бы мой профессор, чем я занимаюсь, выгнал бы к черту.
А я смотрю на него и улыбаюсь. Представляю, как когда-нибудь приду на его концерт. Во фраке, с нежной скрипкой он выйдет на эстраду, и никто в зале, кроме меня, не будет знать, что этим рукам привычен не только нежный смычок, но и топор, но и карабин, а ушам его привычны не только аплодисменты концертных залов, но и святое одиночество тундры, в которое он любил уединяться, и жутковатая песня обложивших его полярных волков.
