Другой разнорабочий, дипломник литинститута Алеша Зорин. Услышал от Роберта, что у нас в группе литовские художники, подошел. Стали искать общих знакомых.
— Лишь в октябре отсюда выберемся, — вздохнул он.
Начальник отряда — геолог Володя Гундобин. Молодой и высокий неприступный парень. Курчатовская борода.
Больно кольнуло: «Я тоже уже мог быть начальником отряда. И работать где-нибудь здесь».
Палатки ставим на другом берегу гремуче-зеленой речки Левой Щапины — геологи ласково называют ее Щапинкой.
Русская баня на берегу ее с веником из японской березы. Четверо геологов с карабинами за спинами уезжают в маршрут. Напутствия в дорогу.
В одной из палаток — библиотека. Книги, обернутые в плотную бумагу для шлихов: Пришвин, Бальзак, Марк Твен, Толстой, Тургенев, избранное журнала «Юность» за десять лет…
Книги укладывают в мешки. Сегодня должен прийти вертолет, привезти новую библиотеку. В ожидании вертолета все уединились: разошлись по палаткам, по берегам речки, по поляне — пишут письма. Гундобин никого не может выгнать на работу.
Я долго думал, кому же написать, раз есть оказия, — и некому.
Радиограмма из соседнего отряда:
«Из Лазо Гундобину тчк Привет от Зингера тчк Поздравляю днем рождения тчк Добрались до Лазо благополучно тчк Работаю на Ермаке тчк Ермак пока горяч тчк».
Ермак — конь, бежавший неделю назад из отряда Гундобина к коням-друзьям в соседний отряд в поселок Лазо на Щапине, где он раньше работал.
После дымной и не очень жаркой бани по шатким мосткам перебираюсь через Щапинку, зелено гремящую под ногами. Если долго смотреть на нее, начинает кружиться голова.
Вертолет не пришел: Померк день. Подбрасываю сучья в костер. Ребята еще не вернулись из бани. За Щапинкой у палаток — костер геологов. Наверно, справляют день рождения Гундобина. И опять мне больно. Я здесь чужой. Вспомнил, как днем поспешно и отчужденно прятала от меня случайно оказавшуюся рядом топографическую карту молодая, красивая женщина и громко напомнила студенту-коллектору, чтобы обязательно услышал я, что при посторонних нельзя отходить от палатки. Я сразу же ушел и больше не переходил на другой берег Щапинки, хотя радист и Алеша Зорин приглашали вечером в гости, чтобы я почитал им стихи Лунгерсгаузена. А еще я почему-то подумал, что эта женщина, наверно, влюблена в Гундобина.
Ребят из бани все еще нет, смотрю в отблески далекого и чужого костра, у которого, если бы не исковерканное войной золотушное и туберкулезное детство, мог сейчас сидеть и я. Смотрю в отблески далекого костра, в тени, окружившие его, и читаю вполголоса Щапинке стихи их недавнего начальника, Генриха Фридриховича Лунгерсгаузена. Он тоже мог бы сейчас сидеть у этого костра, ну, например, приехав инспектировать отряд. Они сейчас, наверное, смеются, а его уже два года как нет:
Мы летели
Над забайкальской тайгой.
Был синий день, —
Такой,
Как иногда бывает
В начале осени.
На севере,
Куда летели мы,
На грани Земли и неба
Вставали аметистовые дали,
Зубчатый гребень
Удоканских
И Кодарских гор.
Свободный
Звонкий воздух
Наполнял весь мир
До края горизонта
И нес
Сверкающие плоскости машины.
Как этот день,
Как воздух,
Бездушны были мы
И веселы.
Навстречу самолету,
Совсем одно,
Беспомощное и трогательное,
Как заблудившийся мальчишка, —
Попалось облако.
Было оно
Так мало,
Что, казалось,
Его можно было
Взять руками
И заложить
Между страницами тетради,
Чтоб сохранить
На память об этом дне.
Я рассмеялся
И снял берет,
Приветствуя
Беспутного скитальца.
Белое крыло
Задело краем облако.
На мгновенье
Оно остановилось,
Качнулось,
Изменило форму,
Потом внезапно
Распалось,
Осыпалось
Лиловыми и пепельными перьями,
Упало вниз
И стало таять,
Как след воспоминаний,
Которые нельзя собрать…
Я крикнул:
Прощай!
Прощай, и не печалься,
Как не печалюсь я!
Еще совсем немного,
И, может, я растаю,
Как ты,
И там,
В бездонной сини,
Мы станцуем с тобой
Вечернюю зарю.
— Немного позже,
Но не сегодня,
Ты слышишь,
Не сегодня!
А сегодня —
Сегодня небо ясно,
И горы
Открыты,
Как губы женщины.
Зачем же
Печалиться сегодня!.. Мой костер потух. Я не вставал и не давал ему пищи.
