Скорее всего, он умеет драться, чего я не мог сказать о себе, чего не мог сказать о своих спутниках: может, и умеют, но я не знаю этого, тем более что дело здесь, скорее всего, перейдет на ножи, и вдруг неожиданно для себя звенящим голосом я спросил Жеру, показывая на стоящий у меня между ног длинный, завернутый в полихлорвиниловую пленку сверток:
— А вот эту штуку вы нюхали? — Я отвернул край пленки.
— А что это такое?
—Посмотри.
Жера наклонился, тут же выпрямился, чуть ли не уважительно посмотрел на меня.
— Шеф, — сказал он задумчиво, — у них карабин.
— Карабин? — только теперь, кажется, шеф посмотрел на нас с некоторым интересом. Я постарался выдержать его взгляд. — Это хорошие ребята, Жера, — помолчав, сказал он. — Оставь их в покое.
— Но шеф…
— Садись!
В это время вышел пилот.
— Ну, кто тут бузит? — Он внимательным взглядом окинул «жориков»,-— Ведите себя поприличней. Не то в Омске вызовем милицию.
— Нужны мы омской милиции, — хихикнул Жера.— Мы люди государственные, должны вовремя к месту прибыть. Ей же и влетит, омской милиции, если нас задержит. С вашего самолета ссадят, посадят на другой, даже лучше, не будет рядом разных цуциков, от которых рожу воротит. — (Было еще то время, когда милиция не очень-то баловала своим вниманием воздушные трассы).
— Заткнись! — оборвал его шеф.
Жера затих. Впрочем, от взгляда шефа, жесткого и холодного, можно затихнуть. Он снова отвернулся к окну. Неожиданно ударил по струнам гитары, запел6
Прощай, моя Одесса,
Прощай, мой Карантин!
Нас завтра угоняют
На остров Сахалин…
Пел он, что называется, по-блатному: надрывно, вызывающе, презрительно выпятив толстую и влажную нижнюю губу. Следующая песня была совсем блатная, лагерная. И вдруг он запел еще одну — запел тихо, просто и горько, словно сам пережил все это, хотя, разумеется, к этому он не мог иметь никакого отношения, хотя бы по молодости, — тоже, можно сказать, лагерную песню, но только по-настоящему горькую, по-настоящему умную и насмешливую:
…Мы рубим лес, а щепки,
А щепки выше дерева летят…
Я и раньше слышал эту песню, точнее стихи. Но я впервые слышал, как ее поют, и пел ее через много лет с той горькой поры шеф — отчаянный парень из Одессы-мамы, отрыжка времен лихой Молдованки и Мишки Япончика. Он был далеко не кретин, этот шеф, мой ровесник, которому что-то исковеркало жизнь, скорее всего, тоже война, и который до сих пор не может выбраться на дорогу, и сможет ли. И пел он глубоко и просто, и лицо его стало чистым, и даже губы, надменные и брюзгливые, стали горькими, что, забыв про все, мне захотелось подсесть к нему и расспросить, откуда он знает эту невеселую песню. Может, через десятые руки он слышал, кто ее автор?
Но я почему-то сдержался. Да вряд ли он сможет ответить на эти вопросы.
…Облака внизу — как полярная тундра. Редкие темные провалы в них, похожие на воронки от авиабомб. А на рассвете облака становятся пепельно-нежными, ослепительными, словно хрупкие кораллы таинственных тропических островов. А Земля еще спит. Она чувствует себя в безопасности под этими облаками. И становится немного не по себе от ее наивной безмятежности.
«Жорики», притомившись от веселых забав, спали; пассажиры, уставшие от этих забав, тоже спали, я почему-то вспомнил ставшее для меня родным кафе на бывшей Казанской, что я не приду в него сегодня вечером, и может, кто-нибудь, скорее всего, официантка Клара Федоровна, попавшая в наш город восемнадцатилетней вдовой во время блокады Ленинграда, обратит на это внимание, и что я не приду в него завтра, и много дней не приду, и во все это еще не верилось.
Потом я смотрел в иллюминатор на далеко лежащую внизу землю и думал о том, как в старину осваивалась Сибирь. Кто-то бежал, спасаясь от плахи, кого-то, впадавшего в немилость, послали с глаз долой — искать новые земли, других пригнали в кандалах. Сколько горьких, несчастных и неизвестных могил в этой студеной суровой земле. Как ни парадоксально: в этом многовековом надругательстве человека над человеком был своеобразный прогресс — на сколько времени затянулось бы освоение суровых окраинных земель, если бы в Сибирь не бежали, если бы в Сибирь не ссылали…
В Омске нас выпустили из самолета отдохнуть. Заспанные «жорики», словно голодные крысы, бросились к буфету, но он был закрыт, в другом выпить было нечего. Предварительно заглянув в комнату милиции и убедившись, что там никого нет, принялись горланить, иначе говоря — «качать права»: требовать, чтобы буфет немедленно открыли. В последней надежде метнулись к ресторану, но и он был закрыт.
