— Кто-то идет, что ли?
— Мыши, наверное, или какая-нибудь птица.
— Подожди, послушай.
Было совершенно тихо, я уже собирался заговорить, как вдруг со стороны леса послышался неясный, но довольно-таки сильный приближающийся шум. Кто-то ломился по лесу.
Шум прекратился…
Снова…
— Может, кто из наших возвращается?
— Да не может быть. Неужели на самом деле растерялись в болоте?— Я взял двустволку и осторожно вылез из палатки.
Была абсолютная темень — на небе ни единой звезды, кругом настороженной, непроницаемой стеной стоял лес. Я не видел его, но чувствовал его глухую враждебность.
Была абсолютная темень, только из-под золы нашего костра светилось несколько угольков, но они только обостряли чувство тревоги, мне казалось, что они светят слишком ярко, их видно со стороны и из-за них нашу палатку легко обнаружить. И я чувствовал на себе следящие за мной из темноты неведомо кому принадлежащие глаза — и крепче сжимал в руках двустволку. Было очень неуютное чувство, но я переборол себя, вместо того, чтобы спрятать угли, набросал на костер побольше хвороста, посильнее раздул огонь — если зверь, то отойдет — и забрался в палатку.
— Никого нет. Видимо, какой-нибудь зверь стороной прошел.
— Давай спать, утром надо вставать пораньше, чтобы хоть к полудню перебраться через болото. Хоть полдня отдохнем, а то пропадет наша дневка, не отдохнем нисколько.
…Донатас пришел за нами только к полудню, к этому времени мы извелись: то ли ждать, то ли идти.
— Долго искал тропу. Напрямик — трясина. Мы вчера до полночи лазили по болоту, кое-как выбрались. Зато потом отвели душу в этих ключах. По этому случаю Роберт объявил вторую дневку. Радуйтесь!
Зыбкой тропой далеко в обход болота вдоль Левой Щапины повел нас к лагерю. Левая Щапина неуютна, с размытыми берегами. Мутная, стремительная. Сплошные водовороты. Как хорошо, что нам не переправляться через нее.
— Где сейчас наши идут?— перебираясь через одну из болотных проток, сказал Кястутис. — Куда их наш «вождь» затянул?
— Наверно, уже тоже живут впроголодь,— говорю я.
— Не думаю,— неожиданно зло усмехнулся Донатас, придерживая перед Кястутисом ветку. — При дележе на Шумной он нас крепко обделил. Почти ничего не дал. Потому мы почти без продуктов и присоединились к вам, сели на шею. Ведь потому так и туго нам сейчас с продуктами. Так что не должны они голодать, если он их сам не обожрал.
Мне опять стало неприятно, что они так плохо говорят о своем «вожде» Витаутасе. Мне было жалко его, а еще больше — неприятно за них, что они, такие близкие мне теперь, так к нему несправедливы. И, выждав, когда Кястутис на отрезке хорошей тропы ушел немного вперед, спросил Донатаса:
— Что вы так плохо о нем? Ведь он по-своему заботился о вас.
— Шкурник он потому что,— зло ответил Донатас.
— Но он же отвечает за всю группу, у него свои принципы, свои правила. Ему тоже, как Роберту, нужно пройти маршрут, нужно будет писать отчет, чтобы отчитаться за деньги, которые он получил, повысить разряд. У него свои жесткие контрольные сроки, в которые он во что бы то ни стало должен уложиться. Вы ведь еще в Вильнюсе знали об этом, зачем же тогда пошли с ним? Вам торопиться некуда, вам наплевать на все контрольные сроки. Я вас понимаю. Но и вы его поймите. — Я старался говорить как можно мягче: — Мне кажется, что вы не совсем справедливы к нему.
— Дело тут не в принципах, — резко бросил через плечо Донатас. — Ты просто не все знаешь… Проповедовал воздержание, а сам тайком жрал сахар… Когда мы от вас ушли через Плотину, он тоже, как и «Чингис-хан», ввел строгую экономию продуктов. Ну, это надо. Но пошел Стасис как-то на одном из привалов по нужде, — а «вождь» перёд этим в разведку уволокся — и натолкнулся на него. Сидит за камнем, не видит Стасиса и жрет. Перед ним сыр, сахар… Уверен, что его никто не видит, и жрет. Стасис задом, задом от него. Говорит потом: вижу своими глазами, а не верю. Присел тоже за камень, бросил камешек в сторону, чтобы зашуметь, он давай все сразу прятать. Отряхнулся. Встал, изобразил мудрое лицо, пошел к нам. Никуда он ни в какую разведку и не ходил, ни в тот день, ни раньше. Специально жрать прятался.
— Не может быть!
— Что не может быть?
— Не мог Стасис что-нибудь напутать? — спросил я осторожно.
