Особенно это чувство было сильно в ту ночь на реке Поперечной: было глухое ущелье, была река — сплошной ревущий порог, — я проснулся от щемящей тоски, от ощущения какого-то большого, пока неведомого несчастья. Там, в большом мире, что-то случилось. Но что? Скорее бы утро! Может быть, утром что-нибудь будет ясно. Скорее тронуться в путь.
Утром, спотыкаясь и падая, мы брели прямо по ручью вверх по ущелью. Снова мерзли у перевала. Постепенно это жуткое чувство вроде бы прошло. Но как-то, уже через несколько дней, когда я, зацепившись ногой за корягу, упал плашмя в воду, Кястутис подал мне руку и, сдирая с моего лица болотную тину, вдруг сказал:
— Видимо, в ту ночь над миром нависла какая-то большая опасность, а может быть, она уже случилась? Ведь пока мы не дойдем, так ничего и не узнаем.
И мы невольно ускоряли шаг. И все с опаской и надеждой смотрели в небо.
НО ВДРУГ ПРИХОДИЛО СЧАСТЬЕ …Мутные речки почти через каждую сотню метров. Свободно полощутся в истрепанных сапогах. И, — как проклятье, — перед нами непроходимой темно-зеленой медвежьей шубой снова встает кедровый стланик. В изнеможении плюхаемся на первые попавшиеся болотные кочки, торчащие из воды, но делать нечего — начинаем обходить его. А это лишний километр в сторону, два, пять… Даже пятимся назад.
Но вдруг приходило счастье. Нет — дождь не перестал, и в рюкзаках по-прежнему пусто, и мы даже не выбрались из болот. Но все равно приходило неожиданное счастье. Бредешь, почти по пояс проваливаясь в холодную жижу, и вдруг увидишь, что болота по-своему тоже прекрасны. Хотя бы тем, что по ним можно идти, не уставая, целыми сутками. Слева, с вулканов на тебя сваливаются все новые и новые тучи, и вдруг увидишь, что они по-своему тоже очень красивы. Справа под низкими тучами синие таинственные бухты, зеленые и фиолетовые острова. И даже есть какая-то отчаянная прелесть в этом: идти в болотах мокрым до последней нитки, только единственный теплый кусочек — сердце, и нет в этих болотах силы, которая могла бы его потушить. И мечтать, как о самом сокровенном: вечером будет костер, и, может быть, я смогу просушить вещи. И если завтра мы все-таки дойдем до геологов, я напишу письмо Евгению Даниловичу, бывшему начальнику спелеологической экспедиции, в которой я работал. Ему уже за шестьдесят, и я чувствую себя перед ним немного виноватым, потому что при последней встрече в трамвае глупо бахвалился, что улетаю на Камчатку, а он вдруг печально сказал:
— А мне, наверно, уже никогда не увидеть Камчатки, вулканов.
Я напишу ему, что жив курилка, что сегодня у меня, несмотря ни на что, хороший день, что в болотах тоже много прекрасного, что справа холодное и угрюмое озеро в ресницах из болотных лиственниц и сопки за озером все разного цвета и необыкновенно красивы.
И я мечтаю опять, как уже о совсем несбыточном: я схожу с самолета, потом наступает вечер, я иду в свое кафе, сажусь в угол, за окном хлещет осенний дождь, один за другим начинают собираться мои друзья…
Усталость навалилась внезапно. По-прежнему дождь. А дело уже к вечеру. Стоим по колено в воде. Вымотался даже Роберт. Сейчас бы с радостью завалились спать, даже голод не чувствуется, но негде ставить палатки — кругом вода.
Предлагаю рубить деревья для настила. На нем поставить палатки. Так однажды во время наводнения мне приходилось ночевать на Южном Урале под горой Ямантау.
— Давай дойдем вон до той полосы ольшанников. Это, наверно, опять речка, — говорит Роберт. — На ней, может быть, найдем наносную песчаную косу. Если нет, будем рубить настил.
И снова тащимся, сжав зубы.
И счастье: сухой и черный остров из шлаковых наносов. На острове много тополевого сухостоя.
Мы с Донатасом и Сашей заготавливаем дрова. Зажимаем комель сухого срубленного тополя меж двух близко стоящих деревьев и налегаем на ствол, как на рычаг, короткий треск, словно выстрел.
Кястутис в изнеможении сидит возле рюкзаков, потом идет помогать нам. За ним поднимается Алик.
Кончив работу, медленно, вслушиваясь в гул уставших ног, идем обследовать наши сегодняшние владения. Это, в общем-то, даже приятно, к тому же впервые за день под ногами относительно твердая и сухая почва.
— Скорее всего, что мы и завтра не дойдем, — невесело говорит Кястутис.
— Пожалуй, — соглашаюсь я. — Но кто знал, что здесь окажутся такие болота. И Роберт этого не мог знать. Он и так переживает.
— Не знаю, что бы мы сейчас делали без «Чингиз-хана», — Добавил Кястутис. — Я имею в виду — без его умения ориентироваться.
