Я проснулся глухой ночью — скорый поезд мчался в ней бог весть где, гулко и тревожно стучал по рельсовым стыкам. Хотелось посмотреть в окно или хотя бы узнать, который час, но окно было плотно зашторено, и в купе качалась душная тьма. Куда я ехал в тот раз или откуда — не помню, да и не об этом сейчас речь. Я осторожно спустился с полки и вышел в полутемный пустой коридор. Но оказалось, что не один я не спал. На откидном стульчике у окошка напротив соседнего купе сидел пожилой мужчина в единственном кирзовом сапоге, вместо другого был протез-деревяшка, в новом, но помятом, редко надеваемом костюме, в голубой рубашке.
Он застенчиво и коротко оглянулся на меня и снова уткнулся в окно, где за стеклом качались в темноте звезды, полустанки, какие-то далекие огни.
— Не спится, отец?— спросил я. Но он, то ли растерявшись, то ли поперхнувшись от
смущения, лишь что-то невразумительное пробормотал в ответ, в котором было явное намерение поскорее отделаться от меня, и торопливо отвел глаза с неестественно длинными белыми ресницами. Казалось, что вся его сухая сгорбленная фигура предупреждающе напряглась: я никому не мешаю, проходи, я могу еще подвинуться, только оставь меня в покое.
Когда я, возвращаясь из тамбура, осторожно скрипнул дверью, он снова торопливо уткнулся в окно и готов был совсем вжаться в стенку, чтобы пропустить меня.
И эта стеснительность вдруг так резанула меня по сердцу. Я вспомнил, что и вчера весь день видел его здесь то стоящим на единственной ноге у этого вот самого окошка, то вжавшимся в стенку вот на этом самом откидном стульчике. Мимо сновали люди — в ресторан, из ресторана, по делу, без дела, а он все стеснительно жался к окну, виновато улыбался и отводил глаза в сторону.
Сейчас, проходя мимо него, в приоткрытую дверь купе я увидел: да, точно, простыни, как и вчера, нетронутой стопкой лежали на полке. И я с бешенством вспомнил его спутников: сытых, с животиками мужичков в синих спортивных костюмах,— если раньше в поездах модно было носить пижамы, то теперь такие вот костюмы. Мужички весь день степенно гоготали сначала за одной, потом за второй бутылочкой коньяку — этакие полуначальники среднего звена, игравшие в начальников на звено повыше, небрежно выпендривались друг перед другом: «А я сказал…», «А я вызвал зама…», «А я ему приказал…», «А я…». Иди проверь, кто кому приказал. Этакие безобидные прохвосты, очень довольные собой и охотно подыгрывающие друг другу и, может даже сами того не замечая, играющие на публику, а единственной публикой, к несчастью, оказался он — инвалид-фронтовик, скорее всего с какого-то заброшенного лесного хутора, принимающий все на веру. И, видя это, они, может, невольно выкобенивались еще больше.
Василий Макарыч, как рано ты ушел! Ты, надорвавшись, лег в мать сыру землю, а они тут, все твои герои, в этом ночном поезде.
Как я вчера не обратил внимания! Я ведь слышал даже, как они снисходительно-ласково и нарочито громко, играя в добрых больших начальников, слащаво приглашали старика в купе: «Что же вы, даже постель не раскинете!..» А он от этих приглашений только еще больше терялся. А они, прохвосты, не чувствовали никакой неловкости — а наоборот, может, даже становились значительнее в собственных глазах. Я еще тогда почувствовал что-то вроде стыда и, может, чтобы заглушить его, предательски торопливо нырнул в свое купе и тут же все забыл. А он с тех пор так и сидит в коридоре.
Я искоса смотрел на его сгорбленную спину. И мне стало так обидно за него. Мне вдруг захотелось взять его за плечи и больно закричать в глаза, не давая отвернуть лица: кого стесняться-то, отец, кого?! Этих самодовольных прохвостов? Или этих расфуфыренных или, наоборот, расхристанных великовозрастных оболтусов, вальяжно болтающихся в ресторан и обратно? Меня, которого ты совершенно не знаешь — хороший я или плохой и который в сыновья тебе годится? Кого стесняться-то, отец? Может, в этом вагоне, полном пустобрехов, бездельников, а может, даже и подлецов,— есть в нем, конечно, и хорошие люди,— ты — единственный настоящий человек, которого мы все остальные должны стесняться. Ты — единственный настоящий гражданин России, тихий, незаметный, вроде бы далекий от ее шумных магистральных дел, но именно такие, стеснительные и незаметные — надо было суметь сохранить эту чистоту среди общего гама,— выходили из лесов, спасали страну в годы лихолетья, когда враги или свои, которые хуже врагов, доводили ее до ручки. Весь вагон должен в благодарности валяться у тебя в ногах… у тебя в ноге… прости, у твоей ноги. Он же спит, сопит, храпит, напившись, наевшись, нажравшись, наигравшись в карты, пресытившись анекдотами о непорядках в собственном доме, а ты стеснительно жмешься в холодном полутемном коридоре. Разве ты виноват, привыкший к теплушкам и товарнякам, к тряским полуторкам и телегам, к грубым окликам или чванливому равнодушию, что в этом поезде нет общего вагона, а в плацкартный, который так привычно похож на общий, не было мест?
