Мне захотелось подойти к нему и заговорить — так, ни о чем — о погоде, о ценах на сено, о видах на урожай, он был мне сейчас самым родным в этом поезде, но, встретившись с моими глазами, он опять стеснительно опустил свои с белыми длинными ресницами и стал напряженно смотреть в темноту за окном. Я чувствовал, как он спиной ждал, чтобы я поскорее прошел мимо и — не дай бог! — как бы не заговорил. Я был для него в своем дурацком вельветовом пиджаке не менее чужим, чем эти самодовольные прохвосты. Я, видимо, в его глазах тоже был если не начальником, то все равно каким-то важным человеком. И боль, и стыд, и злость снова резанули меня по сердцу: кого стесняться-то?!— и я молча и торопливо прошел мимо.
Дверь служебного купе была приоткрыта. Проводница средних лет, спрятав ноги под одеяло, вязала. Я остановился напротив ее.
— Так и не зашел?— спросила она, уверенная, что я знаю, о ком речь.
— Нет.
— И постель даже не развернул. Что, говорит, развертывать, мне все равно скоро сходить. За постель заплатил, а ложиться не ложится. Так ведь ладно, не ложится — в купе не заходит. Стесняется. Они ему что-то в шутку сказали, насчет сапога, что ли. Пахнет, мол, хорошо — сапог-то он дегтем намазал, вот и стесняется. Подошел и спрашивает тихонько: а общего вагона у вас тут нет? В нем, говорит, как-то привычней. А сходить ему лишь завтра к обеду. Вот сейчас только и поел немного тайком, кипятку спросил, а то весь день так и просидел. Мы темные-претемные, а оказывается, и еще темнее есть,— вздохнула она.— Он этих мордоворотов-то за больших начальников принял, неловко, говорит, как-то… Из какого леса вышел? — сокрушенно покачала она головой,— Я думала, что уже больше нет таких, перевелись,— с болью усмехнулась она.— И сапог-то свой больше ничем не нашел намазать, вот простота святая. Чай, думает, до сих пор дегтем все мажутся. Хотя, может, чтобы не промочить да не застудить единственную-то ногу, по нашей деревенской распутице только дегтем и мазать. До железной дороги-то, говорит, пятьдесят с лишним верст.
— Может, на мое место пойдет,— предложил я.— У меня публика попроще: старушка да двое парней студентов.
— Да уж предлагала я,— отмахнулась проводница.— Вон у меня в крайнем купе свободное место было. Попробуйте, может, вас послушает.
— Все не спите?— вернувшись к нему, я постарался спросить как можно мягче, но без налета снисходительности или фамильярности.
— Да вот, смотрю… везде люди живут,— виновато и несмело улыбнулся он, не поднимая длинных белых ресниц.
— Храпят, наверное, мужики-то — соседи,— нашел я, как мне казалось, удобный ход.— Не дают спать. Может, на мое место перейдете, у меня там старушка да два паренька. А я — сюда.
— Да мне уж сходить скоро,— торопливо, без тени благодарности отказался он.
— Да где же скоро, когда только завтра в полдень,— не выдержал я.
Но он отмолчался. Лишь еще больше съежился на своем откидном стульчике. И еще плотнее прижался лбом к стеклу.
Мне ничего не оставалось, как пройти мимо в свое купе, чтобы потом до утра не уснуть и постоянно чувствовать его одного там, за стенкой, в холодном и полутемном коридоре.
Так он и просидел всю ночь на откидном стульчике, а днем все так же стоял в проходе, а потом как-то незаметно исчез на одной из станций, словно его и не было. Даже соседи, видимо, не сразу заметили его исчезновение.
— А старичок-то наш куда-то пропал,— сладко потягиваясь, пропел принесшей чай проводнице один из проснувшихся прохвостов,— Да и мешочка-то вроде бы нет.
— Сошел он,— недружелюбно сказала проводница.
— Странный старичок,— снисходительно-прононсно прожурчал другой голос,— Даже в купе ни разу не зашел, сколько ни звали.
Проводница, не отвечая, забрала так и не тронутую постель старика и ушла.
Я лежал на спине, смотрел в потолок, и мне было горько. Кто он? Что за чрезвычайные обстоятельства заставили его выбраться из своей деревеньки и тронуться в такой далекий и тяжелый для него не столько физически, сколько морально путь? Куда он ехал? На свадьбу? На похороны? Со свадьбы? С похорон? Может, с самой войны не выбирался из своего хутора, и вот нужда заставила.
1984
