Вид сейнера разочаровал Бориса. Он и раньше знал, что это небольшое суденышко с экипажем всего в семь человек: капитан, старший помощник, два сменных механика и три матроса,— но все же не ожидал, что сейнер окажется таким невзрачным и обшарпанным, с помятыми ржавыми бортами, к тому же экипаж — и капитан, и старпом, и оба сменных механика (один из них, молодой, некто Плоткин, при встрече усмехнулся: «На сезон? Значит, деньги грести лопатой захотели? Ну давайте, давайте. Чего же лопаты-то с собой не взяли?»), как ему показалось, мало походили на моряков: обыкновенные хмурые мужики, даже в одежде, кроме тельняшек, не было ничего морского.
К тому же даже неискушенному Борису было видно, что капитан чувствовал себя неуверенно среди своего случайно набранного экипажа, а может, потому и ломал браваду: неестественно весело и громко отдавал команды, бодрил экипаж прибаутками вроде: «Ничего, ребята, и мы не лыком шиты», на что «ребята» саркастически сплевывали за борт, а когда пришло сообщение, что сейнер лучшего капитана рыбкомбината Ивана Семеновича Черепанова уже выполнил половину плана, хитро, заговорщицки подмигивал: «И мы знаем места, с нами тоже не пропадешь». И бравада эта никак не вязалась с его внешним обликом, а потому была еще более неестественной и вызывала неловкую жалость: был он весь какой-то помятый, в давно вышедшем из моды цивильном черном плаще, в каких еще лет десять назад щеголяла почти вся Россия, а теперь их можно было встретить лишь в глухих деревнях, и то на стариках, с виноватыми, не выдерживающими взгляда глазами, резко выделяющимися на загорелом, в частых морщинах лице. Правда, у него была новая фуражка с крабом, но и та сидела на голове как-то несерьезно, по-мальчишески — на затылке, хотя капитану было уже далеко за пятьдесят.
Но Борис все равно был счастлив. И тут же написал Лине письмо, что на днях уходит в море, на сейнере, правда, умолчал, что это всего-навсего маленькое прибрежное суденышко, у которого и имени-то нет — лишь номер, что экипажи многих таких мэрэесок состоят из отчаянных мужичков, которых до окончания лова и на берег-то боятся выпускать, потому что, получив наличность, они моментально разбредались по разным злачным и полузлачным местам и потом, пока не спустят эти шальные деньги до последней копейки, их неделями невозможно собрать и выйти в море, а горячее время путины уходит. Конечно, большинство сейнеров было укомплектовано крепкими постоянными местными экипажами, но рыбаков не хватало, несколько мэрэесок и так болталось пустыми у причала, и, махнув рукой, шли на комплектование сборных экипажей, не гнушались даже бичами. Начальник отдела кадров рыбокомбината, бывший мастер спорта по боксу, замотанный до предела, с засученными рукавами разъезжал в такие дни с милиционером по поселку и его окрестностям, вытаскивал теплых и полутеплых мужичков из всевозможных щелей, как кули, грузил в машину, зачастую даже чужих, развозил по нетерпеливо ожидающим у причала сейнерам, капитаны торопливо отводили их в море, мужички рано или поздно просыпались, шумели, грозили пойти к прокурору — подать в суд за самоуправство, но делать было нечего — прокуроры были далеко на берегу, и приходилось работать: чем скорее наполнятся трюмы рыбой, тем скорее попадешь на берег.
— Счастливый номер у нашего суперлайнера, ребята: двадцать один — очко,— успокоил при знакомстве третий, кроме Калугина и Тимонина, матрос — Леонид Кучеренко, но фамилию его и имя помнили, наверное, только паспорт да родная мать, да теперь еще Борис — они вместе оформлялись в отделе кадров, потому что все остальные по дальневосточному побережью Тихого океана от бухты Провидения до Владивостока знали его прежде всего по прозвищу — Аполлон Бельведерский, или, сокращенно, просто Аполлон.
Кому он обязан этим громким именем — история в своей памяти не сохранила. Одни говорили — богатой американке, когда он недолго, соблазнившись красивой жизнью, ходил матросом на туристском теплоходе. Легенда утверждала, что она была вся в мехах, бриллиантах и в том пиковом возрасте, когда баба — независимо от национальных и классовых убеждений — ягодка опять. Однажды, выйдя рано утром полюбоваться морскими просторами и увидев его, моющего палубу — голого по пояс и бронзового от загара, она вся задрожала, протянула к нему руки и что-то порывисто говорила по-английски, и одно только можно было понять в ее восхищенных возгласах без всякого перевода: «Аполлон!.. Аполлон!..»
И весь рейс якобы, на потеху ребятам, она умудрялась разыскивать его в самых отдаленных уголках огромного теплохода, пытаясь соблазнить, в глазах ее горело восхищение, а губы шептали: «Аполлон!.. Аполлон!..»
Другие утверждали, что это треп, а на самом деле лет пять назад во Владивостоке в ресторане «Золотой Рог» он под газом поспорил на ящик шампанского, что встанет в позе и одеянии Аполлона Бельведерского на временно пустующем постаменте в ближайшем сквере. Ящик шампанского он, разумеется, выиграл, но кроме пятнадцати суток за хулиганство получил столь громкое имя. Теперь уж, видимо, не узнать, кто прав, но на бога Аполлона, с образом которого древние греки отождествляли идеал мужской красоты, он был похож: стройный, широкий в плечах и тонкий в талии, весь в мускулах, словно в перевитых жестких канатах, вьющиеся кудри.
