— Ну и к чему ты это мне все рассказал? — спросил Борис.
— А к тому, что так и море.
— Ну и ну, Плоткин, а ты философ,— удивленно протянул Аполлон,— Столько плавал с тобой и не знал. Если б слышали тебя женщины, они б на тебя молились, а не на Иисуса Христа. Трудно тебе будет с твоей философией, если она в скором времени не вылетит из головы. Ах трудно, к тому же если дура попадется — ох и сядет тебе на шею!
— А ты почему пришел на сейнер?— спросил Плоткина Борис.
— А что?
— Да тоже интересно. Как-никак на одном судне в море ходим.
— А что с меня спрашивать?— усмехнулся Плоткин.— Я не ехал на сейнер за тридевять земель. У нас в поселке выбор небольшой: или море, или рыбокомбинат. На рыбокомбинате вроде неловко: там больше женщины да пожилые, кто уж отходил свое в море, или со специальностью. Да и на море больше платят…
Плоткин хотел еще что-то сказать, но их остановил Кандей:
— Хватит, ребята, поздно уже, давайте-ка спать. Все равно у вас разговор какой-то пустой, петушиный.
На берегу Борис немного отошел, но его все равно воротило от запаха рыбы и морских водорослей.
Но только они через неделю вышли в море, как шторм засвистел в снастях снова, впрочем, прошлый был еще не шторм — всего восемь баллов, а на языке моряков — это просто очень свежий ветер, и мучения Бориса начались с новой силой. Оттого что Аполлон Бельведерский его успокаивал: «Ничего, пройдет. Вначале это бывает с каждым, у меня после первого шторма вообще кишки вокруг шеи болтались. Думал, лишь бы попасть на берег — и к черту!» — было не легче, наоборот, его раздражали эти попытки ободрить, помочь, как и вообще все на сейнере начинало раздражать.
Шторм продолжался шесть суток, и все эти шесть суток Борис почти ничего не ел. Трупом лежал в сыром и душном кубрике, его постоянно тянуло рвать, но уже давно рвать было нечем, изо рта шла лишь густая зеленая горечь.
Ему советовали больше быть на палубе и обязательно есть — так легче переносить шторм, через силу, но есть, и хотя бы пить, чтобы было чем рвать.
Но Борис не знал, что это еще только цветочки. Ягодки были потом, когда шторм наконец утих и наступила ясная и безветренная погода, а море по-прежнему продолжало качаться — медленно и тошно. В такую погоду приятно ходить по прибою, высматривая подарки утихающего шторма, даже немного странно: прекрасный ясный день, а волна за волной продолжают с грохотом катиться на берег. Но на море — особенно для человека, плохо переносящего качку, это самое распроклятое дело — мертвая зыбь.
Океан долго и лениво утихал после своего буйства. Борис вроде бы стал приходить в себя, но вдруг поднялась температура, задушил кашель, горло перехватило: видимо, когда он с зеленым и перекошенным от тошноты лицом во время шторма то и дело, иногда и раздетый, выбегал на палубу, его продуло,— и при первом же заходе в устья его оставили отлежаться.
— Ну, не унывай тут без нас,— успокаивал его Аполлон Бельведерский,— ничего, бывает. Отлежишься, и все пройдет. Я уже сколько раз: думаю, брошу на хрен этот океан, поеду на свою Украйну, женюсь на толстой голосистой хохлушке, буду пить компоты, есть сало, а отлежишься — снова тянет. Так что не унывай. Мне бы вместо тебя простыть, а! Девахи тут, говорят, на путину приехали.
Кроме ангины у Бориса обнаружили бронхит, он лежал в маленькой поселковой больнице, подолгу смотрел в окно на глухо ворчащий, до конца так и не успокоившийся океан, и ему было плохо — не столько от болезни, сколько от тяжелого чувства, которое осталось у него после встречи вплотную с океаном, после встречи вплотную с мечтой. Он переживал, что так тяжело переносит качку он, здоровый, спортивный парень, что одно воспоминание о запахе морской губки и рыбы вызывает у него тошноту, и будущее моряка ему уже не представлялось таким радужным, хотя он убеждал себя, что это тяжелое чувство временно, оно от болезни, к качке он постепенно привыкнет, а что в море трудно, он знал и раньше.
Через полмесяца снова заштормило. Борис слушал монотонный свист ветра в окнах, в антеннах, в проводах — везде был этот свист, от которого небрежно разбросанный по берегу рыбацкий поселок был еще неуютней, и на душе почему-то тоже было неуютно, но за этим неуютом вдруг приходило щемящее ощущение радости жизни, он вдруг начинал скучать о своем маленьком сейнере под номером двадцать один, о его экипаже, приходила уверенность, что в будущем все будет хорошо.
