Михаил Чванов

Повесть А ВСЕ ЖЕ ЗАЧЕМ МЫ ЛЕЗЕМ В ГОРЫ

Катер вернулся обратно в полдевятого. Посомневавшись немного, Слесарев пошел к гостинице. На двери ресторана опять красовалась вывеска «Свободных мест нет». Опять сунул полтинник швейцару: «Меня ждут». Но, сколько ни искал глазами, ее не было. И свободных мест не было.

Слесарев уже хотел было уйти, но все равно нужно было ужинать: за поездку он сильно проголодался. Наконец одно место освободилось, отсюда хорошо был виден столик, за которым они сидели вчера.

Играл оркестр, плакала труба — и ему, как всегда, когда играл хороший оркестр и плакала труба, было стремительно грустно, было жаль улетевшего времени, что еще так мало сделано, что самое лучшее проходит где-то стороной: удача в работе, красивые женщины…

Смотря на девушку за соседним столом, он вспомнил свою юность, студенческое общежитие, прекрасную девушку Соню — эта девушка была немножко похожа на Соню. Но только немножко. Соня в ее годы была не просто красивее — да это и не главное! — главное, что ни один мужчина не мог пройти, не оглянувшись на нее. В ней помимо красоты была и настойчиво перла наружу, что сразу каждый чувствовал это, как сжатая до отказа и вот-вот готовая сорваться (счастье и горе тому человеку, в кого она ударит!) пружина, какая-то гипнотическая и напряженная страсть. Слесарев, как и многие в университете, был тайно влюблен в Соню, но, нескладный и некрасивый — так он считал тогда,— глубоко скрывал это: не только не здоровался с ней, хотя учились они на одном факультете и, разумеется, были знакомы, при встречах деланно равнодушно проходил мимо, даже не замечал ее.

Кажется, на четвертом курсе, да, это было на четвертом курсе, зимой они жили полмесяца вдвоем, только вдвоем, на пустом этаже. Были студенческие каникулы. Слесарев тогда не поехал к матери, он решил поработать в лаборатории, и она почему-то никуда не уехала, и они целых полмесяца жили вдвоем, только вдвоем на пустом этаже чуть ли не в соседних комнатах. Эти полмесяца были для Слесарева невыносимо мучительными. Против его комнаты находилась кухня, и Соня по вечерам, не обращая на него никакого внимания — видимо, она считала, что он даже не стоит того, чтобы его можно было стесняться как мужчину,— надменная и прекрасная, выходила на кухню чуть ли не нагой, ведь на этаже, кроме нее да его, никого не было: в коротеньком-коротеньком, вызывающе обтягивающем ее полупрозрачном халатике, с обнаженными по плечи руками. Вставала у окна у плиты напротив его двери и могла так стоять часами, а он, весь напряженный, слушал сквозь дверь, как она там стучит кастрюлями, хотя раньше в отличие от других девчонок никогда этим не занималась, подолгу выжидал, если ему нужно было поставить чайник, и, если, так и не дождавшись, когда она уйдет, выходил, весь сжимаясь от напряжения — такой обольстительной она была — и чувства собственной неполноценности,— выходил холодно и равнодушно, словно и не замечал ее.

Прежде всего он любил ее плотью, а потом только сердцем, что редко бывает в юности. С каждым вечером она появлялась в кухне все надменнее и обнаженнее, так продолжалось полмесяца, она стояла у него перед глазами в лаборатории, она снилась ему ночами, иногда приходили мысли пойти и ворваться к ней в комнату…

Он окончил университет, она по-прежнему была прекрасна, обольстительна и надменна, он уехал по распределению, а спустя пять лет, будучи уже женатым, в поезде случайно встретил ее подружку по студенческой комнате, и она ему рассказала, что все пять университетских лет Соня любила его, часто плакала из-за его заносчивого равнодушия; как последний шанс — тогда специально осталась на зимние каникулы в общежитии, узнав от кого-то, что он никуда не уезжает, специально часами торчала на кухне, а потом в отчаянии плакала в подушку. Однажды даже, немного выпив в ресторане с одним из своих многочисленных поклонников,— Слесарев помнил, как подолгу нарочито громко любезничала она с ними у дверей, вытягивая из него нервы,— решилась и ночью в одной сорочке толкнулась в его дверь, но дверь была заперта, а Слесарев крепко спал, но она, скорее всего, доколотилась бы, но в это время по коридору кого-то угораздило пойти…

До сих пор Слесарев с улыбкой и горькой досадой вспоминает об этом. Какой же он был дурак! Не только потому, что это могло быть его счастьем. Может быть, и нет. Даже скорее всего нет. Слишком они были разные люди. Но все-таки — какой же он был дурак! Какой дурак! Она до сих пор у него перед глазами — двадцатилетняя прекрасная Соня, о которой мечтали многие, в той студенческой кухне, в том полупрозрачном коротеньком халатике — и надо же! — она колотилась к нему в одной сорочке в дверь, а он спал, как последний суслик, и, наверное, как раз видел ее во сне.

Leave a Comment

Ваш адрес email не будет опубликован.

Top