— А инструктором в нашей группе был Поляков. Сережа Поляков,— стараясь сгладить неловкость, после недолгого молчания сказал мужчина с сединой на висках.— Хороший такой парень. Как он пел под гитару!.. Его вы, конечно, не знаете?— повернулся он к Слесареву.
— Знаю… Знал. Он тоже погиб.
— Мда!— нахмурился мужчина.— И давно?
— В прошлом году. На моих глазах…
Слесареву стало еще более неловко, но что было делать? Женщина снова внимательно посмотрела на него, и — ему опять показалось — укоризненно. И он торопился покончить с ужином. Чувствуя к себе повышенное внимание, уронил кусок мяса на скатерть — помороженные пальцы плохо держали вилку.
— А как ваша фамилия?— неожиданно спросил второй мужчина, толстячок в темных очках, до этого больше молчавший.
Слесарев смутился еще больше. Женщина, опершись на руку, с любопытством смотрела на него.
— Слесарев,— глухо сказал он.
— Слесарев?— выпрямился в кресле толстячок, торопливо сунул сигарету в пепельницу.— Александр Слесарев?
— Да,— уже растерялся Слесарев.
— Боже ты мой! Вот так встреча!.. А ты еще спрашиваешь у него о Хергиани,— повернулся он к соседу.— Они с Хергиани не раз ходили в одной связке… Ведь вы в прошлом году заняли второе место в Союзе в классе высотно-технических восхождений? За восхождение на пик Революции по западной стене?
— Да,— удивился Слесарев,— Вы что, альпинист?
— Нет,— засмеялся мужчина в темных очках,— Куда мне с такой комплекцией! Я кинооператор. Просто приходилось снимать альпинистов. Да и слежу за всем интересным в альпинизме. Так сказать, мечта детства…
Слесарев торопливо расплатился с вовремя подвернувшимся под руку официантом, встал, откланялся.
— Простите, если я вам помешал, испортил вечер,— сказал он, больше обращаясь к женщине.
— Ну что вы! — сказала она.
— Ну что вы!— развел руками приятный мужчина с сединой на висках, — Может, посидите с нами?
— К сожалению, я тороплюсь,— поклонился Слесарев и торопливо пошел к выходу, хотя он никуда не торопился, хотя ему совершенно некуда было торопиться, мало того, он хотел посидеть в ресторане и послушать музыку…
На другой день Слесарев загорал на городском пляже. Он смотрел в голубое, отсюда кажущееся теплым, небо — он знал, какое оно теплое там, на высоте, на самом деле,— и думал, что есть же вот нормальные люди, которые каждое лето проводят на пляжах, греются на солнце, ухаживают за красивыми женщинами. А он за свою жизнь так ни разу и не собрался отдохнуть. Все собирался, и врачи советовали радикулит погреть — и ни разу, если не считать вот так, урывками, по два-три дня, а то все в горах, как отпуск — опять в горы. Ну иногда, правда, он вволю загорал и там, в горах,— на снежниках и ледниках, но это совсем другое.
Почему-то неприятно вспомнился вчерашний испорченный вечер в ресторане. Он был недоволен собой: зачем было встревать в этот дурацкий разговор?
Нет, как он ни соскучился по цивилизации, сегодня он поступит умнее: пойдет в какую-нибудь маленькую и хорошую кавказскую шашлычную, а не в этот дурацкий ресторан. Но в шашлычной не будет музыки, а он любил в ресторане послушать музыку. Ну какая, скажете, в ресторане музыка! А иногда вот хотелось послушать именно какой-нибудь ресторанный оркестр, ну конечно же хороший. От него становилось возвышенно-печально и зло на душе, неудовлетворенность собой подступала к горлу, что очень мало успел сделать, и в то же время хотелось счастья, простого и глупого сентиментального счастья: чтобы где-то кто-то ждал, какая-то женщина, но какая-то отвлеченная, потому что когда он вспоминал конкретную женщину, например свою бывшую жену, это сентиментальное чувство проходило.
И еще он думал о том, что всю жизнь мечтал жить у моря, мечтал собственными руками построить яхту, или хотя бы швертбот, или просто лодку, но обязательно под парусом.
И еще почему-то вспомнил, как в детстве чуть не попал под тракторные сани. Вспомнил и поежился: он торчал тогда на улице, мимо шел трактор, он, решив прокатиться, прицепился к пустым тракторным саням, на овражке их подбросило, он слетел с бревна и оказался на дороге между саночными бревнами-перекладинами, задняя перекладина уже больно нажимала на ногу, подминая его под себя, еще какая-то доля секунды — и его смяло бы ею, как ножом мясорубки, но он успел снова запрыгнуть на сани…
Он редко, но зато всегда с содроганием вспоминал об этой минуте. Позже подобные трагические ситуации, особенно здесь, в горах, возникали не раз, но он вспоминал только эту. И потому, что она была самой первой из всех и самой нелепой. Вспоминая этот случай, он всегда с внутренним холодком думал о том, остался ли бы он тогда калекой или вообще погиб. Мать убивалась бы, конечно, а теперь бы уже все забыли давно, кроме матери. И не было бы сегодняшних мыслей, гор. Странно все-таки устроена жизнь. Случайность…